21
Если до поездки я еще как-то и мог сомневаться в причастности Барона к этой затее, то по приезде в отель ясность стала предельной. Отель был не просто шикарным, он превосходил все, что я мог намечтать при самом лихом полете фантазии. Не обилием золота и неумелой помпезностью, которых я как раз достаточно насмотрелся в разбогатевшей Москве, а умелой элегантностью и безупречной подборкой цветов, тканей и живых букетов.
«Да уж, что ни говори, а великий художник дремлет в любом рядовом голландце», – думал я, рассматривая свой номер стоя, так как сидеть при такой красоте казалось неподобающим. При всей узости белого здания, расположившегося на одном из центральных каналов Амстердама, на размер номера никак нельзя было пожаловаться. Помимо широкой двухместной кровати в нем умещались круглый стеклянный стол с двумя креслами, шкаф и комод. Вся стена, выходящая к каналу, состояла практически из сплошных окон, и, рассматривая похожие здания на другом берегу, я понял, что номер мой занимал всю лицевую сторону третьего этажа. На окнах с широкими белыми рамами висели тяжелые пурпурные занавески, которые были всего на пару тонов темнее стен, но светлее фиолетового ковра. Кресла, покрывало кровати и декоративные подушки повторяли цвет занавесок, но обрамляли его золотой оправой или узорами. Ненавязчивым золотом также поблескивали ночники и висящая между белыми балками хрустальная люстра, которая тем не менее нисколько не создавала тяжелого впечатления, так как хрусталь опускался не каскадом, а отдельными крупными каплями.
Протянув руку к выключателю, я нажал холодными пальцами на одну из кнопок, но вопреки моим ожиданиям включилась не люстра, а иллюминация над окнами. Я нажал на следующую кнопку, и в этот раз зажглись небольшие фонарики рядом с ночниками, явно предназначенные для чтения. В третий раз я наконец попал на выключатель самой люстры, и тут номер засиял уже во всей своей переливающейся красе на фоне внешней серости.
Тут только я наконец разжал кулак и выпустил тяжелый чемодан из руки. Голова кружилась, но я не мог понять отчего. От перелета ли, волнения, от невозможной красоты или мягкого аромата роз, которым был залит номер. Я подошел к столу, на котором действительно стоял свежий букет, и наклонился к нему. Розовые бутоны пощекотали мой нос, и я ладонью провел по ним и по светло-зеленой траве, которой были окружены цветы. Дома я редко покупал цветы и не считал себя особым знатоком, но я был уверен, что ничего подобного еще не видел ни в одном магазине, и уж точно не у бабулек, торгующих замученными букетиками рядом с метро. Потому что невозможно было увидеть взрыв чистой гармонии и не обратить на него внимание. Тогда мне впервые пришла мысль, что цветок может быть приветом из какого-то иного, совершенного мира. Намеком на то, что такой мир существует. Но так как вдаваться слишком глубоко в поэзию мне было запрещено, я быстро выпрямился, прошел обратно к выключателям и вновь погрузил номер в относительную тусклость.
Почти с некоторым разочарованием я отметил, что он все еще божественно красив, но тяга к поэзии у меня почти прошла. Сев в одно из кресел, я достал из кармана свои девятистрелочные часы и уставился на циферблат. Часы имели свойство быстро вправлять мне мозги при любых временных помрачениях рассудка, и я прибегал к ним как к целебному эликсиру. Стрелки стояли так, как они стояли всегда, и от этого на душе становилось спокойно. К тому же Барон говорил, что наслаждаться жизнью не просто можно, а нужно при любых обстоятельствах, только если наслаждение не переходит границы. А границы я сам для себя определил как слишком глубокое осмысление красоты и трепетное переживание прекрасного. Наслаждение должно было быть потребительским, но никак не созидательным. Так я это понимал, и Барон был более чем доволен моими душевными достижениями. К тому же Барон сам поселил меня в этот отель – в чем я более ни капли не сомневался. А это означало, что ответственность за чрезмерное любование отчасти перекладывалась на него.
Я захлопнул часы и глубоко вздохнул с закрытыми глазами.
– Все нормально, – спокойно проговорил я себе вслух, в то время как вообще-то хотелось прыгать и визжать от восторга. – Ничего меньшего я и не достоин.
Поморгав, я вытер вспотевшие ладони о штаны и взял листок, лежавший рядом с букетом на столе. Бумага была плотная и настолько гладкая, что возникала потребность ее наглаживать, как животное. Я же ограничился легким пробегом кончиков пальцев по поверхности и прочитал приглашение на первую встречу молодых журналистов, ради которой я, по сути, и прилетел, даже если мысли мои теперь стремились отнюдь не к скучным залам с еще более скучными людьми. «И невыносимо скучными разговорами», – закатил я глаза, прочитав тему обсуждения:
Журналистика в горячих точках и человечность.
«Ну, сколько уже можно мусолить вопрос этой несчастной морали? Есть хоть что-нибудь, что еще не было сказано по этому поводу миллион раз?» Я уже даже заранее знал, какие фотографии будут показываться и какие случаи обсуждаться. Заранее слышал сокрушенные девичьи голоса и вечно одинаковые доводы прожженных солнцем и опытом дядечек, по большей части желающих просто похвастаться. «Хотя вроде бы в этот раз дядечек быть не должно, – вспомнил я. – Зато будет много взволнованных девушек».
Я вдруг невольно заволновался сам и коснулся кармана, в котором лежал мобильник. И хотя я зарекался не смотреть на него чаще чем раз в полчаса, пальцы сами скользнули к нему и извлекли наружу. Новых сообщений не было. Легкое всколыхнувшееся волнение сразу опало и превратилось в деланое безразличие. Автоматически я зашел в старые сообщения и перечитал парочку последних, все цепляясь за одни и те же слова и недосказанности, заполняющие пробелы. Это был не тот мобильник, который я обнаружил той давней ночью в промозглом парижском номере, имеющем общее с тем, в котором я находился сейчас, только название. Разница между той конурой и этими элегантными апартаментами была такой же существенной, как между романтическим мальчишкой в обносках, пишущим наивные стихи, и самоуверенным, обаятельно-циничным молодым мужчиной в приталенном дизайнерском костюме. Так мне, по крайней мере, казалось.
За семь лет подарок Барона успел изрядно устареть, и я предусмотрительно оставил его исключительно для звонков моего наставника. Я настолько боялся потерять с ним связь, что хранил телефон в специальном плотном футляре с сеткой, чтобы слышать звонки. Конечно, я понимал, что Барон вряд ли упустил бы меня из виду по чисто техническим причинам, но страх оставался страхом. Красивая жизнь, которую мне позволяло вести знакомство с ним, уже слишком затянула меня в свой плен, и представить себе, что я более не смогу покупать вещи итальянских модельеров или стану задумываться о том, могу ли я позволить себе очередной поход в театр или оперу, было выше моих сил. Да и не только материальные блага были важны. Вероятно, еще куда более существенную роль играл мой внутренний настрой, без которого все богатства Москвы не стоили и гроша. Я был бесстрашен и свободен. Я был именно таким, каким и подобало быть. Независимым. От чужого мнения, от сентиментальности, от излишнего чувства ответственности перед кем бы то ни было. Возможно, это прозвучит странно и отталкивающе, но я был вообще довольно независим от окружающих меня людей. Но так как я не стремился никому нравиться, кроме как Барону и самому себе, мне было и прилично наплевать, какое я производил впечатление. Меня уважали – и это было главным.
