Мученичество – это форма протеста бессильного меньшинства. Однако ужасная смерть мучеников стала яркой демонстрацией структурного насилия и жестокости государства. Мученичество было и всегда будет не только религиозным, но и политическим выбором. Ведь христиан, безнадежно уступавших по возможностям властям, считали врагами империи, но их смерть стала дерзновенным словом о верности иной силе, чем империя. Палачи интуитивно ощущали превосходство мучеников, а сложив головы у врат угнетателей, мученики превратили своих врагов в бесов и демонов. Но скорбная история мученичества обретала отчасти агрессивный характер. Христиане были убеждены, что, подобно Иисусу в Книге Откровения, участвуют в эсхатологической битве; противостоя, как гладиаторы, диким зверям на арене, они противостоят бесовским силам (воплощенным в имперских властях) и ускоряют славное пришествие Иисуса
{718}. Люди, добровольно заявлявшие о своей позиции властям, совершали то, что впоследствии назовут «революционным самоубийством». Де-факто заставляя власти казнить себя, они вскрывали насилие, таящееся в Pax Romana. И их страдания (как они и сами были убеждены) приближали конец Римской империи.
Впрочем, не все христиане считали империю сатанинским началом. Рим даже влек их
{719}. Опять-таки мы видим, насколько некорректно стричь всех христиан под одну гребенку и полагать, что христианство всегда предполагало один и тот же образ действия. Скажем, Ориген усматривал в христианстве кульминацию классической культуры античности; подобно Ветхому Завету, греческая философия была выражением Логоса, Слова Божия. Pax Romana он называл явлением промыслительным: «Существование многочисленных царств, конечно, послужило бы препятствием в деле распространения учения Иисуса по лицу всей земли»
{720}. Епископы средиземноморских городов снискали себе репутацию «друзей Божиих», ибо были сноровисты в государственных делах и принимали толковые решения
{721}. Киприан, епископ Карфагенский (200–258 гг.), говорил, что председательствует в столь замечательном обществе, которое своим величием ничуть не уступает Риму
{722}.
В 306 г. Валерий Аврелий Константин, отличившийся в войнах при Диоклетиане, сменил своего отца Констанция Хлора в качестве одного из двух правителей западных провинций. Желавший единоличной власти, он воевал со своим соимператором Максенцием. В ночь накануне их последней битвы у Мульвийского моста под Римом (312 г.) Константину было знамение пламенеющего креста в небе и надпись: «Сим победиши». Мечтатель и визионер, Константин также считал себя «другом Божиим» и впоследствии всегда приписывал свою победу этому дивному знамению. Не прошло и года, как он даровал христианам свободу вероисповедания.
В качестве наставника для своего сына Криспа Константин пригласил философа по имени Луций Цецелий Лактанций (ок. 260–325 гг.). Лактанция обратило в христианство мужество мучеников, погибших при Максимине Дазе. Государство он считал прирожденным агрессором и хищником. Римляне красиво говорят о добродетели и уважении к человеку, но ведут себя иначе. Цель любой политической власти, включая Рим, всегда состояла в том, чтобы «расширять границы, жестоко отнятые у других, увеличивать силу государства, умножать доходы, а достичь этого можно лишь путем разбоя, жестокости и грабежа»
{723}. «Справедливой войны» не существует, ибо отнимать у людей жизнь нельзя
{724}. Лактанций заключил: если римляне действительно хотят быть добродетельными, они должны «вернуть чужое имущество» и отказаться от богатства и власти
{725}. Быть может, Иисус так бы и поступил. Однако в христианском Риме этого ждать не приходилось.
Глава 6
Византия: трагедия империи
В 323 г. Константин победил Лициния, властителя восточных провинций, и единолично воцарился в Римской империи. Однако его амбиции этим не ограничивались. Он желал повелевать, как некогда Кир, всем цивилизованным миром от Средиземноморья до Иранского нагорья
{726}. В качестве первого шага он перенес столицу из Рима в Византий на берегах пролива Босфор, где сходятся Европа и Азия, и назвал этот город Константинополем. Здесь его приветствовал Евсевий (ок. 264–340 гг.), епископ Кесарийский:
Да будет провозглашен у нас один василевс, – Друг Всецаря Бога… он отпечатлен по первоначальной идее великого Царя, и в своем уме, как в зеркале, отражает истекающие из нее лучи добродетелей. Ими усовершенствованный, он воздержен, добр, справедлив, мужественен, благочестив, боголюбив…
{727}
Пропасть отделяет эти слова от обличений Иисуса в адрес мирских властей, но в античности риторика царства сливалась с богословской риторикой
{728}. Евсевий считал монархию, единовластие, естественным следствием монотеизма
{729}. Есть один Бог, одна империя и один император
{730}. Своими военными победами Константин установил Царство Иисуса, которое скоро распространится на весь мир. Евсевий отлично понимал иранские амбиции Константина и доказывал, что императору подобает властвовать не только над римскими, но и над персидскими христианами
{731}. Создавая и формулируя имперское христианство, воцерковляя римский разбой (латроциниум) – «жестокость и грабеж», Евсевий исказил первоначальную весть Иисуса.
