В 318 г. александрийский пресвитер Арий выдвинул идею, что Иисус, Слово Божье, не был божественным по своей природе. Ссылаясь на многочисленные библейские тексты, он доказывал, что Бог лишь наделил божественностью человека Иисуса в награду за совершенное послушание и смирение. В ту пору ортодоксальная позиция по вопросу о природе Христа еще не была разработана, и многие епископы соглашались с Арием. Подобно своим языческим соседям, они не воспринимали божественное как трансцендентную реальность; в греко-римском мире считалось очевидным, что люди могут становиться богами
{748}. Евсевий, ведущий христианский интеллектуал своей эпохи, учил, что Бог и раньше открывал себя в образе человека: сначала Аврааму, который привечал трех странников в Мамре и обнаружил, что в разговоре участвует Яхве; впоследствии Моисей и Иисус Навин пережили сходные теофании
{749}. С точки зрения Евсевия, слово Божье – божественный элемент в человеке
{750} – просто снова вернулось на землю, на сей раз в личности Иисуса из Назарета
{751}.
Однако Арий встретил ожесточенное сопротивление со стороны Афанасия, молодого и решительного помощника епископа. Афанасий доказывал, что явление Христа было не повторением прежних богоявлений, а уникальным и беспрецедентным актом любви. Это учение нашло резонанс в кругах, где происходил сдвиг в восприятии божественного: многие христиане уже не ощущали, что способны взойти к Богу своими собственными усилиями (как, по мысли Ария, сделал Иисус). Им казалось, что неодолимая пропасть пролегает между Богом, который есть сама жизнь, и материальным миром, бренным и смертным. Каждым дыханием своим человек обязан Богу и спасти себя не может. Однако парадоксальным образом христиане, обращаясь к Иисусу, все еще видели новый божественный потенциал в человечестве. И это позволило им иначе взглянуть на себя и своих ближних. Иначе стали смотреть и на человеческое тело. Ранее на христианскую духовность сильно влиял платонизм, стремившийся освободить душу от тела, однако в некоторых кругах начала IV в. стали надеяться, что их тела, доселе презираемые, способны привести к божественному (или как минимум что духовная и физическая сфера не полностью разделены, вопреки мнению платоников)
{752}.
Учение Афанасия о боговоплощении непосредственно проистекало из этих новых настроений. Афанасий полагал, что в Иисусе Бог преодолел пропасть между Богом и человеком, чудесным актом кеносиса (опустошения) воспринял смертную плоть, разделил с нами нашу немощь – и полностью преобразил бренную человеческую природу. По словам Афанасия, Слово «вочеловечилось, чтобы мы обожились; Оно явило Себя телесно, чтобы мы приобрели себе понятие о невидимом Отце»
{753}. Это было явление новой жизни, человеческая природа во всей полноте раскрылась именно благодаря «обожению»
{754}. Никого не заставляли «верить» этому учению: люди принимали его, поскольку оно отражало их личный опыт. Учение Афанасия об «обожении» (теозисе) было очень близко тем христианам, которые полагали, что таинственным образом уже преображены и стали в своей человеческой природе сопричастны божественному. Людям же, у которых такого опыта не было, само понятие теозиса казалось чепухой.
Таким образом, в ответ на перемены в интеллектуальной среде в христианстве возникли два течения. Оба апеллировали к Писанию и Преданию. В спокойной обстановке полемику легко можно было бы урегулировать мирным путем, однако вмешалась имперская политика. Константин ничего не смыслил в теологии, но церковное разномыслие ему не нравилось. В мае 325 г. он созвал епископов на собор в Никее, чтобы раз и навсегда решить вопрос. На соборе Афанасию удалось убедить императора и протолкнуть свою позицию. Большинство епископов, боясь монаршего гнева, подписали акты собора, но многие затем продолжили учить в прежнем духе. Никейский собор ничего не решил, и арианский спор длился еще лет шестьдесят. Константин, не способный разбираться в богословских тонкостях, тоже склонился к иной позиции и принял точку зрения Ария, которую отстаивали более образованные и аристократические епископы
{755}. Афанасия, отнюдь не аристократа, враги клеймили как выскочку из низов, который разбирается в теологии не лучше ремесленника. Однако, проповедуя кенозис и смирение, Афанасий никогда не терял ни воли, ни убежденности, отчасти вдохновляемой новым монашеским движением, которое возникло в пустыне неподалеку от Александрии.
В 270 г. (год рождения Константина) 18-летний египтянин по имени Антоний вошел в храм. Нелегкие мысли одолевали его. Он унаследовал от родителей крупный участок земли, но ощущал богатство как бремя. Надо было заботиться о сестре, жениться, завести детей и трудиться остаток жизни, чтобы содержать семью. Над Египтом всегда нависала угроза голода – ведь бывало, что Нил не разливался, – и большинство людей считали неустанную борьбу за жизнь неизбежной
{756}. Но ведь Иисус заповедал: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться»
{757}. Антоний также помнил, что первые христиане продавали имущество и отдавали вырученные деньги бедным
{758}. Так размышляя, он вошел в храм и услышал, как священник читает слова, сказанные Иисусом богатому юноше: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах»
{759}. Антоний немедленно продал имущество и устремился к свободе и святости, которая станет контркультурным вызовом и христианизированному римскому государству, и обмирщенному имперскому христианству. Подобно другим монашеским общинам, о которых мы говорили, ученики Антония попытаются создать образец эгалитарного и сострадательного общества.
