Однако те, кому монахи не досаждали, проникались уважением к столь бескомпромиссной проповеди христианских ценностей. Яростная нетерпимость Александра к язычеству доказывала его безусловную убежденность: христианство – единственная истинная религия. После Юлиана Отступника христиане все чаще изображали себя в виде гонимого сообщества. Они собирались у гробниц местных мучеников, жадно впитывали сказания об их страданиях и благочестиво хранили память об ужасах Юлиановой поры, не давая стихнуть скорби и обиде. Учтивая терпимость образованных епископов многим была чужда
{805}. Языческие святилища, уцелевшие со времен краткого возрождения древней веры, воспринимались как постоянная угроза. Императоры же подливали масла в огонь: пользуясь популярностью монахов, они натравливали их на последние оплоты язычества. Они насаждали Pax Christiana так же жестко, как некогда Pax Romana.
Феодосий I (346–395 гг.) происходил из Испании и принял христианство не сразу. Талантливый военный, он усмирил дунайские земли и приехал в Константинополь (380 г.) насаждать свою (весьма агрессивную) форму христианства. Именно он созвал Константинопольский собор, который сделал никейскую ортодоксию официальной религией империи (381 г.). Он покровительствовал римской аристократии, когда ему было удобно, но сочувствовал людям попроще и опору своей власти искал в рядовых горожанах – через их любимых монахов. Разрушение языческих храмов казалось ему стоящим делом; его жена Элия Флацилла уже отличилась в Риме, возглавив толпу знатных женщин, громивших языческие святилища. В 388 г. Феодосий дал монахам добро, и они обрушились на сельские храмы Сирии подобно чуме, а при попустительстве местного епископа сожгли и синагогу в Каллинике на Евфрате. Языческий оратор Либаний просил императора наказать «людей, что носят черные одежды», сущих разбойников, описывая учиненный ими в храмах разгром: они нападали, «вооружившись бревнами, камнями, ломами, иные, за неимением орудий, готовые действовать голыми руками и ногами». Языческим жрецам ничего не оставалось, как «молчать или умирать»
{806}. Монахи стали авангардом насильственной христианизации. Лишь заслышав издалека их пение, наместник Антиохии бросил свой двор и бежал
{807}. На Минорке «пасущихся» не было, но в 418 г. главе тамошней иудейской общины приснилось, что его синагога лежит в развалинах, а место занято монахами, поющими псалмы. Несколькими неделями спустя синагогу и впрямь разрушили – правда, не монахи, а местные христианские фанатики.
Некоторые епископы сопротивлялись вандализму, но непоследовательно. Поскольку римское право защищало иудейскую собственность, Феодосий велел епископу, поощрявшему сожжение синагоги в Каллинике, заплатить за ремонт. Однако Амвросий Медиоланский (339–397 гг.) убедил его отменить указ: дескать, восстановление синагоги так же оскорбительно для истинной веры, как и попытка Юлиана восстановить иудейский храм
{808}. Христианизация империи все чаще означала разрушение культовых зданий других религий. В 391 г., когда Феодосий разрешил Феофилу, епископу Александрийскому, занять храм Диониса, епископ разграбил все храмы города и публично выставил награбленные трофеи
{809}. В ответ александрийские язычники забаррикадировались в величественном храме Сераписа, захватив в заложники нескольких христиан, которым пришлось хлебнуть лиха, как во времена Диоклетиана:
…Язычники стали заставлять их приносить жертвы на алтаре. Тех, кто сопротивлялся, убивали с помощью невиданных и изощренных пыток: одних, прибивая к крестам, других, бросая с переломанными голенями в грот, который создала заботливая древность для кровавых жертвоприношений и прочих низостей, принятых в святилище
{810}.
Заслышав пение монахов, языческий жрец понял, что конец неотвратим. На самом деле храм Сераписа был разрушен имперскими солдатами по приказу епископа, но символом христианского триумфа стали монахи, появившиеся позже с реликвиями Иоанна Крестителя и расположившиеся на руинах
{811}. Рассказывали, что многие язычники были столь потрясены этими событиями, что немедленно обратились.
Успех этих нападений убедил Феодосия, что идеологического согласия проще всего достичь, запретив жертвоприношения и закрыв все старые святилища и храмы. Лаконично выразил этот подход его сын и преемник Аркадий (395–408 гг.): «Когда храмы разрушаются и уничтожаются, исчезает и материальная основа для всякого суеверия»
{812}. Он поощрял местных аристократов натравливать ревнителей на храмы в доказательство, что языческие боги неспособны защитить даже собственные жилища. Один современный историк замечает: «Когда людям затыкали рот, когда сжигали и разрушали здания, это было формой богословского убеждения. И когда урок был окончен, монахи и епископы, военачальники и императоры изгнали врага»
{813}.
А самым авторитетным человеком, который благословлял христианское государственное насилие, был Аврелий Августин, епископ Гиппонский из Северной Африки. Он убедился, что воинственность приводит в Церковь новых приверженцев
{814}. Через 25 лет после того, как западно-римский император Гонорий велел разрушать карфагенские храмы и капища (399 г.), Августин восклицал: «Кто не видит, насколько с того времени и доселе, то есть почти в продолжение 30 лет, возросло почитание имени Христа!»
{815} Когда донатистские монахи рыскали по африканским селам (390-е гг.), уничтожая храмы и нападая на наделы знати, Августин поначалу запретил использовать против них силу, но потом заметил, что суровые имперские эдикты испугали донатистов и возвратили многих в Церковь. Неудивительно, что именно Августин впоследствии разработал концепцию «справедливой войны», основу всех последующих христианских рассуждений на данную тему
{816}. А как же быть с евангельской заповедью подставить другую щеку? Августин полагал, что она не поощряет пассивность перед лицом нечестия
{817}. Насилие делает злом не акт убийства как таковой, а вызвавшие его страсти – алчность, ненависть, амбиции
{818}. Если насилие мотивировано милосердием, заботой о благе врага, оно законно: ведь колотит же учитель школьников для их вящей пользы
{819}. Однако насилие должно быть санкционировано должным авторитетом
{820}. Индивид, даже действуя из самозащиты, обязательно ощутит недолжное желание (libido) причинить нападающему боль, профессиональный же солдат всего лишь исполняет приказы и может действовать бесстрастно. Таким безличностным подходом Августин дал государству почти безграничные полномочия.
