Эта священная война и идеология, вдохновившая ее, знаменовала полное отрицание пацифистского течения в христианстве. Она была также первой имперской агрессией христианского Запада, который после столетий застоя вновь заявил о себе на международной арене. Крестоносцы основали пять государств: в Иерусалиме, Антиохии, Галилее, Эдессе и Триполи. Эти государства нуждались в постоянной армии, и Церковь довершила освящение войны, вручив меч монахам. Отныне дороги патрулировали госпитальеры (орден святого Иоанна, первоначально призванный заботиться о нищих и больных паломниках) и тамплиеры, обосновавшиеся в мечети Аль-Акса. Они давали обеты бедности, целомудрия и послушания и были значительно дисциплинированнее обычных рыцарей. И они стали первыми профессиональными военными на Западе со времен римских легионов
{995}. Святой Бернард, настоятель нового цистерцианского монастыря в Клерво, скептически относился к обычным рыцарям, которые – с их красивыми одеждами, уздечками в бриллиантах и изящными руками – были движимы единственно «иррациональным гневом и жаждой пустой славы, или вожделели земных благ»
{996}. Тамплиеры же сочетали кротость монахов с военной силой и хотели лишь убивать врагов Христа. По мнению Бернарда, христианин должен ликовать, видя «язычников» «рассеянными» и «обращенными в бегство»
{997}. Идеология этих первых западных колоний была насквозь пронизана религией. И хотя впоследствии западный империализм вдохновлялся более секулярной идеологией, он зачастую был не чужд безжалостности и агрессивного фанатизма крестовых походов.
* * *
Мусульман потрясла лютость крестоносцев. Уже на подходе к Иерусалиму франки приобрели худую славу. Ходили слухи, что в Антиохии они убили более сотни тысяч человек, а во время осады рыскали голодными по селам, дав зарок пожрать плоть первого встречного сарацина
{998}. Однако иерусалимская резня была невиданной. Мусульмане уже три столетия воевали с местными царствами, но в этих войнах всегда соблюдались определенные рамки
{999}. А франки, как сообщали в ужасе мусульманские источники, не щадили ни стариков, ни женщин, ни больных, ни даже благочестивых улема, которые «оставили родину, чтобы жить в набожном уединении на святом месте»
{1000}.
Невзирая на всю эту жуть, почти полвека мусульмане не начинали серьезных контрнаступлений, приняв крестоносцев как часть политического ландшафта региона. Княжества крестоносцев вписывались в сельджукскую модель маленьких независимых государств, и в ходе взаимных разборок эмиры даже заключали союзы с франкскими правителями
{1001}. Для турецких военачальников идеалы классического джихада были мертвы, и когда явились крестоносцы, никакие «добровольцы» не встали на защиту рубежей. Эмиры не готовились отражать нападение захватчиков, не слишком стерегли границы, и вообще им с их междоусобицами было не до «неверных». Хотя идеал крестоносцев перекликался с хадисом, который рассматривал джихад в качестве формы монашества, первые мусульманские хронисты не заметили религиозного пыла франков и все списывали на их алчность. Они сознавали, что своим успехом франки обязаны неспособности эмиров выступить единым фронтом. Однако и после крестового похода серьезные попытки сплотиться не делались. Со своей стороны франки, оставшиеся в Святой земле, поняли, что им не выжить, если они не наладят контакт с мусульманскими соседями, а потому поумерили свой фанатичный запал. Они начали ассимилироваться с местной культурой, научились совершать омовения, одеваться в турецкое платье и говорить на местных языках. Они даже брали в жен мусульманок.
Однако некоторые воинственные улема, в отличие от эмиров, не махнули рукой на джихад. Сразу после завоевания Иерусалима Абу Саид аль-Харави, кади (судья) Дамаска, возглавил депутацию мусульманских беженцев в мечеть халифа в Багдаде и умолял объявить захватчикам джихад. Своими жуткими историями беженцы довели собравшихся до слез, но у халифа не было сил предпринять военные действия
{1002}. В 1105 г. сирийский юрист аль-Сулами написал трактат, доказывая, что джихад против франков относится к разряду фард айн, то есть к числу индивидуальных обязанностей местных эмиров: коль скоро халиф не в состоянии принять меры, пусть они возьмут на себя инициативу и выгонят захватчиков из дар аль-ислам. Но и он настаивал: военный поход не возымеет успеха, если ему не будет предшествовать «великий джихад» – изменение умов и сердец, битва с собственным страхом и собственной апатией
{1003}.
И все же реакция была вялой. Мусульмане не были маниакально запрограммированы на священную войну и воевать не хотели. Их занимали новые формы духовности. В частности, некоторые суфийские мистики нашли ценность в других религиозных традициях. Ибн аль-Араби (1165–1240), образованный и очень авторитетный мыслитель, говорил, что человек Божий одинаково хорошо чувствует себя и в синагоге, и в мечети, и в храме, и в церкви, ибо всюду в них открывается Бог:
И сердце мое принимает любое обличье –
То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;
То келья монаха, то древних кочевий просторы;
То суры Корана, то свитки священные Торы.
Я верю в любовь. О великой любви караваны,
Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна.
Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры.
Любовь – моя сущность, и только любовь – моя вера
{1004}.
В XII–XIII вв., в период крестовых походов, суфизм перестал быть маргинальным течением и во многих регионах мусульманского мира завладел сердцами большинства. Конечно, на высокий мистический опыт были способны лишь немногие. Однако суфийские упражнения с концентрацией, включающие музыку и танцы, помогали людям преодолевать примитивные представления о Боге и шовинистическое отношение к другим традициям.
