Проведя в пути лучшую часть суток, они добрались до Рима. На месте они были переданы под охрану каким-то гражданским лицам. Флотский конвой перед расставанием обменялся с ними рукопожатиями и пожелал всего наилучшего. Затем двоих моряков снова разлучили, и спустя некоторое время Гринленда «определили», спросив при этом, сколько у него денег. Он оказался в форте Бокчиа, разделив это удовольствие с пятью или шестью сотнями итальянских политических заключенных, а также и с его приятелями-чариотерами. Его приветствовали известием, что он должен провести месяц в одиночке. Условия были терпимыми, поскольку, впервые со времен Мальты, у него были простыни и одеяла. Спустя три дня он обнаружил местонахождение Доу с помощью простого способа – он пел каждый раз, когда его выводили в туалет. Его репертуар варьировался мало, соблюдая одну тему: «Есть ли тут кто-нибудь из военно-морского флота?», но таким методом он со временем установил, что тут были и все рядовые.
Вдобавок к тому, что он слышал голос Гринленда, Ферриер нашел его имя нацарапанным обугленной щепкой на рулоне туалетной бумаги. К этому времени он был уже несколько дней в дисциплинарных бараках. На север он ехал в сопровождении двух моряков и одного карабинера, все четверо рядовых перевозились по отдельности.
«Для нас было зарезервировано купе первого класса, – рассказывал Ферриер впоследствии. – Вскоре после того, как мы все устроились, трое сопровождающих отправились спать. К сожалению, когда я открыл дверь, я разбудил одного из моряков и думаю, что последовавший за этим его вопль перебудил весь поезд. Паника ни в коей мере не уменьшилась, когда охранник-карабинер обнаружил отсутствие у себя револьвера. После этого тот моряк все время дежурил снаружи купе, я в это время занимал целую полку в купе, а два других итальянца делили другую. Кстати, прежде, чем задача размещения была разрешена к моему удовольствию, было довольно много споров.
Утром никакого завтрака не было, и я послал за капитаном, отвечавшим за поездку, который смог организовать немного хлеба и сыра. На следующей станции одного из моряков отправили, чтобы он купил чего-нибудь подходящего. Поезд начал двигаться прежде, чем он вернулся, но он все же сумел вскочить в последний вагон. Он принес козьего сыра, который, к сожалению, был недосоленным. Когда я с ним покончил, начальник поезда вызвал меня в коридор и стал демонстрировать мне все достопримечательности, мимо которых мы проезжали. Он много чего рассказывал о фашистах. В Неаполе было много следов недавнего визита наших королевских бомбардировщиков, а потом, когда мы уже подъезжали к Риму, начальник тихо попросил меня, чтобы я не распространялся о нашей предыдущей беседе. Я великодушно согласился.
Когда мы добрались до бараков, часовой у ворот спал, и никто, казалось, не встревожился. Одну из моих пуговиц-компасов охрана отрезала как сувенир, но они ничего не поняли о ее назначении. У меня по-прежнему оставалось еще семь таких плюс ножовочное полотно и карта Италии, так что я не отчаивался».
Когда закончился месяц, проведенный в одиночном заключении, английские моряки были переведены в другие отделения лагеря. Гринленд и Доу разделили комнату в офицерском блоке. Четверо рядовых также были помещены вместе. Переводчик при офицерском блоке был добрый парень и притащил им целую кучу экземпляров «Иллюстрированных лондонских новостей». Когда чтение начало приедаться, Доу начал рисовать на стене комнаты герб Далвич-колледжа, как свидетельство своего пребывания здесь. Итальянцы, казалось, не имели никакого желания препятствовать этому, а лишь стояли и смотрели. Начали поступать посылки Красного Креста, но все ужасно разворовывалось. Через несколько недель эти свободы расширились до того, что внутри четырехугольного форта были разрешены ежедневные игры в футбол и крикет с теннисным мячом. По крайней мере, это был хороший способ утомиться, чтобы крепко спать. Питание было не слишком плохим – на завтрак всегда был кофе с булочками, днем и вечером еда тоже была вполне сытной. Выдавалась одежда: хлопчатобумажные брюки и носки, превосходные итальянские флотские ботинки и итальянские же вязаные джемпера. Только попав в Англию несколькими годами спустя, они осознали, что все это чего-то стоило и было оплачено и что вообще с тем же успехом униформа, которую большинство из них примеривали, могла и не появляться. Казалось, что крах Италии явился следствием мероприятий по шитью одежды для лагерей.
За время их пребывания в форте Бокчиа им регулярно напоминали, что они могут предстать перед трибуналом. И теперь, когда они заявили начальнику лагеря протест по поводу посылок Красного Креста, он сказал им, что только благодаря настойчивым уверениям итальянского флота их продолжают считать диверсантами, а не шпионами и что своими жизнями они обязаны именно этому флоту. Позже они были информированы, что их правовой статус официально признан и что вскоре они будут переведены в подходящий лагерь для военнопленных.
Первыми уехали рядовые. Они попали в лагерь близ Генуи, а затем их перевели в Германию, остаток войны они провели под Люнебургом. Несколькими днями позже Гринленду и Доу сообщили, чтобы они были готовы к отправке в любой момент без предупреждения. Только когда они предстали перед армейским капитаном вместе со своим скудным имуществом, сложенным рядом с ними, они ощутили, что наконец сдвигаются с места. Но последующая сцена, в высшей степени обрисовавшая латинский характер, почти рассеяла их надежды. Все началось с того, что унтер-офицер, заведующий хозяйством лагеря, углядел одну из своих простыней в очертаниях самодельного вещевого мешка Гринленда. Последовали многословные обвинения, Гринленд горячо опровергал предположения о подобном вандализме, являющиеся высшей степенью оскорбления. Он предложил хозяйственнику пойти и пересчитать свои вещи прежде, чем возводить столь возмутительные поклепы. Зануда вышел из комнаты, чтобы возвратиться через пять минут с удрученным видом. С одной стороны, он должен был признать, что на складе полное количество простыней (на самом деле Гринленд разорвал одну из них пополам и вернул половину, свернув ее так, что она имела вид целой), но в то же время он заявил, что лагерь нужно покидать без вещевого мешка. Даже не будучи в силах что-либо доказать, он был уверен в своих подозрениях. Капитан в этом деле не принял ничьей стороны, но в конце концов вмешался, заявив, что Гринленд должен отбыть без вещмешка. Гринленд отказался сделать это, а затем раскрыл свою козырную карту, заявив, что Британская служба сочла бы совершенно необычным тот факт, что капитан следует распоряжениям унтер-офицера. Капитан был этим, конечно, уязвлен и постучал по некоей «инструкции для военнопленных», сопровождая все свои замечания судорожными движениями рук. Реплика военнопленного якобы в высшей степени выявила нарушение субординации, и дискуссия на тему, кто и кому отдает приказы, длилась пару минут. Но власть в конце концов победила, и нудный квартирмейстер надулся, поставленный на место последним замечанием Гринленда.
Перевод состоялся в 35-й лагерь в Падуле. Это опять было на юге, «на лодыжке» итальянского сапога. Обитатели лагеря представляли все три рода войск и почти все были офицерами.
Память Гринленда о пребывании в Падуле сохранила прежде всего воспоминания о пламенном оптимизме, царящем в лагере по поводу того, что всех освободят, как только Италия подпишет перемирие, а они знали, что это событие уже витает в воздухе. Однако внезапно половина лагеря была переведена на север, и это означало, что их пребывание в плену ни в коем случае не кончается. Оставшиеся разрабатывали всякие хитроумные схемы по поводу того, каким образом оттянуть любую дальнейшую отправку. И в самом деле, чтобы, к примеру, закончить перекличку среди трехсот офицеров, собранных в ожидании переезда, итальянцам потребовалось двенадцать часов.
