Лонгвуд
Наполеон выхлопотал (точнее – вытребовал!) у губернатора для себя право общаться с местными жителями, был с ними приветлив. Вполне при этом отдавал себе отчет в том, что любой из приветствующих его может являться английским шпионом – мало было англичанам иметь у острова военную эскадру! Впрочем, основания для эскадры, возможно, и были.
Мережковский пишет:
«В Рио-де-Жанейро арестован французский полковник, желавший пробраться на Св. Елену на паровой шлюпке, чтобы освободить императора. Если одному не удалось, может, удастся другому». А почему и нет?
На острове за Наполеоном наблюдали постоянно. Нигде он не мог чувствовать себя вполне свободным от чужих глаз. «Каждое утро является в Лонгвуд английский офицер, – сообщает Мережковский, – и, когда император прячется от него, – смотрит в замочную скважину, чтобы убедиться, что арестант в сохранности. Однажды, сидя в ванне и заметив, что офицер смотрит на него, Наполеон выскочил из ванны и пошел на него, голый, страшный. Тот убежал, а он грозил его убить:
– Первый, кто войдет ко мне, будет убит наповал!
– Он мой военнопленный, и я его усмирю! – кричит Лоу в бессильном бешенстве, но знает, что ничего с ним не поделает: может его убить – не усмирить».
Как смог Наполеон прожить долгие шесть лет в этом отвратительном заточении? Наверное, дополнительные душевные силы придало ему особое качество его души: непосредственность, присущая разве что ребенку. «На острове Святой Елены эта детская непосредственность, – полагает Андре Моруа, – помогла ему пережить резкий переход от дворца к ангару».
Андре Моруа далее констатирует: «Англичане, никогда не признававшие победоносную империю, обращались с пленным императором сурово. Деревянные бараки, где разместили Наполеона и его спутников в Лонгвуде, были построены для скота. Тюремщик Хадсон Лоу, человек с лицом висельника, был мелочен и ничтожен. Но дурное обращение послужило осуществлению последнего замысла императора. На острове Святой Елены у этого гениального режиссера оказались в руках все составляющие пятого акта. „Несчастьям тоже присущи героизм и слава. Моей карьере недоставало невзгод. Если бы я умер на троне в облаках собственного всемогущества, для многих мой образ был бы неполон. Нынче, благодаря несчастью, я наг перед судом людей“».
Вот что однажды Бонапарт приказал перевести по-английски доктору Арноту: «Я прибыл, чтобы приютиться у очага английского народа; я искал законного гостеприимства. Вы мне надели кандалы… Это ваше министерство выискало эти ужасные скалы, где каждый месяц сокращает жизнь европейца на три года, чтобы убить меня медленной смертью… Не было такой гнусности и подлости, которые бы вы не сделали со мной, доставляя себе этим удовольствие. Вы мне не позволяли вести даже самую обыкновенную семейную переписку, которая никому не возбраняется. Вы не допустили до меня ни одного извещения, ни одной бумаги из Европы; моя жена, мой сын даже не существуют для меня больше… На этом негостеприимном острове вы заставили меня жить в месте, менее всего удобном для жилья, в месте, где убийственный тропический климат дает себя знать всего чувствительнее. Заточение меня в четырех стенах, в нездоровом климате, меня, который объехал верхом всю Европу… Умирая на этой проклятой скале, отторгнутый от всех и лишенный всего, я завещаю честь и бесчестие моей смерти царствующему дому Англии…» После этих слов император впал в обморок.
Наполеон на острове Святой Елены. С. Рейнолдс по оригиналу Г. Верне
Болезнь подкралась к Наполеону незаметно. Еще по весне 1817 года он отметил у себя появление неприятных болей в правом боку; внезапно стали опухать ноги. Доктора полагали поначалу, что все это следствие неподвижного образа жизни. Они предлагали Наполеону замолвить за него словечко перед губернатором, чтобы тот сделал для Наполеона режимные послабления. Бонапарт презрительно отверг их предложения. Между тем ему становилось все хуже. А по осени 1819 года состояние настолько ухудшилось, что он слег. Доктора затруднялись с диагнозом, но сам Наполеон был уверен, что страдает тем же недугом, что и его отец. Он имел в виду рак желудка.
[10] Докторам, впрочем, ничего не говорил. Он их вообще не принимал всерьез.
«Докторам не верил, лекарств не принимал, лечился по-своему. Только что сделалось ему полегче после припадка, занялся садовыми работами. Целыми днями, командуя артелью китайских рабочих, сажал деревья в саду, планировал цветники, газоны, аллеи, рощи; устраивал водопроводы, фонтаны, каскады, гроты. Так увлекался работой, как будто снова надеялся исполнить мечту всей своей жизни – сделать из земного ада рай.
Лечение, казалось, шло ему впрок. Но все кончилось ничем: лютое солнце сжигало цветы, дождь размывал земляные работы, ветер ломал и вырывал с корнем деревья. Рая не вышло, ад остался адом, и эта Сизифова работа ему, наконец, так опротивела, что он опять заперся в комнатах.
Сделался новый припадок. В самые тяжелые минуты он вспоминал детство, мать».
За шесть дней до смерти потребовал от врачей: «После моей смерти, ждать которой осталось недолго, я желаю, чтобы вы произвели вскрытие моего тела… Я желаю также, чтобы вы извлекли мое сердце, поместили его в бокал с винным спиртом и увезли в Парму моей дорогой Марии-Луизе (это вторая жена Наполеона. – Г. Б.)… Особенно рекомендую вам внимательно исследовать мой желудок и изложить результаты в скрупулезном и подробнейшем отчете, который вы вручите моему сыну… Я прошу, я требую, чтобы вы со всем тщанием провели это исследование… В наследство всем царствующим домам я оставляю лишь ужас и позор последних дней моей жизни…»
П. И. Ковалевский пишет: «В ночь на 5 мая 1821 г. над островом Св. Елены разразилась страшная буря. В эту ночь, в 5 часов, отошла душа великого человека. В предсмертные минуты он шептал отдельные бессвязные слова, из которых можно было разобрать: „Голова… армия… Боже мой!“
В 5 часов 40 минут глаза его покрылись легкой дымкой… он скончался».
Мережковский добавляет: «Тело его положили на узкую походную кровать и покрыли синим походным плащом; шпага у бедра, на груди распятие.
