Благотворительность позволяет равнодушным продемонстрировать свою заботу и ужасна для тех, кто от нее зависит. Она превратилась в большой бизнес, поскольку правительство увиливает от ответственности в эти равнодушные времена. Мы соглашаемся с тем, что богатые и власть имущие, уже поимевшие нас, имеют нас снова, и так и этак. С нами всегда плохо обращаются, так что стоит кому-нибудь проявить хоть малейшую симпатию, мы рассыпаемся в благодарностях.
Я мужеподобен
Лижущий женщин
Размер королевы
[90]
Дурное отношение
Порющий задницы
Психофаг
Досаждающий за кулисами личной жизни
Трахающий лесбийских парней
Извращенный гетеродемон
Смерти наперекор.
Я членосос
Косящий под нормального
Лесбийский мужик
Сокрушающий сексом дурные манеры
Мачистской политики нимфоманок
Пылкие сексистские желания
Кровосмесительных извращений и
Некорректная терминология
Я – Не Гей.
Х. Б. на кухне
Укладывает волосы
Он защищает это место
От меня
Он называет его своим офисом
В девять мы едем в больницу.
Х. Б. возвращается из глазного отделения
Там все мои записи в беспорядке
Он говорит
Здесь как в Румынии
Две яркие лампочки
Беспощадно освещают
Ободранные стены
Вот коробка с куклами
В углу
Ужасно грязная
Врач говорит
Ну конечно же
Дети их не видят
Нет ресурсов
Убраться в этом месте.
Мои глаза жжет от капель
Инфекция остановлена
Вспышка оставляет
Алое остаточное изображение
Кровяных сосудов в моем глазу.
Зубы стучат февраль
Смертельный холод
Давит на простыни
Ноющий холод
Вечный как мрамор
Мой разум
Заморожен лекарствами, заледенел
Дрейф пустых снежинок
Замазывающих память
Окосевшее назойливое сознание
Спутанные мысли
Кружатся по спирали
Я должен? Я буду?
Дурацкие часики смерти
Будь начеку.
Принимаемый орально, ганцикловир усваивается печенью, поэтому от него отщепили молекулу, чтобы обмануть всю систему. Чем это грозит? Если бы мне предстояло жить слепым сорок лет, я бы подумал дважды. Лечение моей болезни чем-то напоминает автодром в парке развлечений – музыка, яркие огни, удары и возвращение назад в жизнь.
Хуже всего с таблетками, некоторые из них горькие, другие – слишком большие. Я принимаю в день около тридцати, ходячая химическая лаборатория. Я давлюсь ими, когда глотаю, и они, полурастворившиеся, выходят назад с кашлем и отрыжкой.
Моя кожа сидит на мне, как рубашка Несса. Мое лицо горит, как и спина, и ноги по ночам. Я мечусь в постели и ворочаюсь, расцарапываю кожу, не могу спать. Я встаю, включаю свет. Пошатываясь, бреду в ванную. Если я как следует устану, может, я засну. Фильмы наперебой заполняют мой разум. Как только я засыпаю, я вижу сон, величественный, как Тадж-Махал. Я путешествую по Южной Индии, меня ведет дух моей юности – Индия – это страна, которой я грезил в детстве. Сувениры в персиково-серой гостиной Мозель. Бабуля, которую звали Мозель, по прозвищу Девчушка, по прозвищу Мэй. Сирота, потерявшая свое имя, а оно было Рубен. Обезьянки из жадеита, миниатюры из слоновой кости, маджонг. Ветра и бамбук Китая.
Все старые табу
Кровного родства и банков крови
Голубой крови и кровной вражды
Нашей крови и вашей крови
Я сижу здесь – вы сидите там.
Пока я спал, самолет врезался в высотный дом. Самолет был почти пустой, но двести человек сгорело во сне.
Земля умирает, а мы этого не замечаем.
Юноша изможденный словно из Бельзена
Медленно идет по коридору
Бледно-зеленая больничная пижама
На нем обвисла
Очень тихо
Лишь отдаленный кашель
Мой больной глаз стер
Юношу ушедшего
Мое поле зрения
Эта болезнь побеждает тебя
Стоит лишь начать забывать о ней
Пуля в затылок
Возможно легче
Знаете, можно выносить это дольше
Чем длилась Вторая мировая война, прежде чем отправиться в могилу.
Эпохи и вечность уходят из комнаты
Взрывающейся в безвременье
Теперь нет ни входов ни выходов
Нет нужды в некрологах и последних решениях
Мы знали, что это время закончится
Послезавтра на восходе
Мы вымыли полы
И сделали уборку
Нас не застали врасплох.
Белые вспышки, которые вы ощущаете в глазах, – обычное дело при повреждении сетчатки.
Поврежденная сетчатка начала отслаиваться, оставляя бесчисленные черные пятна, похожие на стаю скворцов, кружащих в сумерках.
Я снова вернулся в больницу Святой Марии, чтобы мои глаза осмотрел специалист. Место то же самое, но персонал новый. Какое облегчение, что сегодня утром мне не нужно делать операцию, чтобы откачать жидкость из легких. Нужно постараться подбодрить Х. Б., ему было чертовски трудно последние две недели. В приемной маленький серенький человечек беспокоится, что он должен ехать в Сассекс. Он говорит: «Я вот-вот ослепну, я не могу больше читать». Немного позднее он берет газету, борется с ней несколько мгновений и бросает обратно на столик. Капли, жгущие мои глаза, не дают мне читать, поэтому я пишу эти строки сквозь дымку белладонны. Лицо маленького серого человечка принимает трагическое выражение. Он выглядит как Жан Кокто, но без поэтической заносчивости последнего. Комната заполнена мужчинами и женщинами, скользящими в темноту, находящимися на разных стадиях заболевания. Некоторые едва могут ходить, страдание и злоба на каждом лице, а затем ужасная покорность.
