Первой страной, которую должен был посетить Сципион, был Египет, древний край чудес. Эта колыбель цивилизации представляла теперь самое причудливое и удивительное зрелище. Как и все страны классического Востока, Египет был завоеван Александром, и управляла им династия Птолемеев, потомков одного из царских военачальников. Их резиденцией была уже не древняя столица фараонов, а великолепнейшая, роскошная Александрия, построенная по единому плану, с прямыми, широкими улицами, чудесными дворцами и парками, с Фаросским маяком, считавшимся одним из чудес света, и Мусейоном, центром всей тогдашней науки, где были лучшая в мире библиотека, музей и обсерватория. Таким образом, рядом с древними пирамидами поднимались чудесные греческие храмы и гость мог то любоваться Мемфисом, то слушать лекции лучших современных ученых. Но управлялась эта прекрасная страна самым диким и безобразным образом.
По словам Страбона, только первые три царя обладали государственным умом. А потом каждый следующий был хуже предыдущего (Strato., XVII, 1, 8). И действительно. Постоянно приходится слышать, что они темны и невежественны настолько, что, по словам Плутарха, даже не смогли выучить египетский, хотя успели забыть македонский
[101] (Plut. Anton., 27). Они проводили время в попойках и упражнялись во всевозможных видах разврата, полностью забросив дела государственные. Управление же страной они поручали временщикам, людям совершенно случайным. Тут были и ловкие проходимцы, и удачливые офицеры, и евнухи. Зачастую то были люди из самых низов, с темным прошлым. Министрами порой становились слуги и лакеи (Polyb., XV, 25,21). Управляли они Египтом самым странным образом. Об одном временщике, Агафокле, который возвысился только потому, что сестра его, женщина, открыто торговавшая собой, стала любовницей очередного Птолемея, Полибий пишет: «Он большую часть дня проводил в пьянстве и сопутствующем ему разврате, причем не щадил ни одной красивой женщины, ни невесты, ни девушки, и все это делал с отвратительным бесстыдством» (Polyb., XV, 25, 22). О его преемнике Полибий говорит: «Завладевши государственной казной, Тлеполем чуть не целые дни проводил в игре в мяч… а после игр тотчас же устраивал попойки, в этом проходила большая часть его жизни. Если иногда какой-нибудь час в день он уделял приемам, то раздавал, или, говоря точнее, расшвыривал государственные деньги являвшимся из Эллады послам и актерам» (Polyb., XVI, 21, 6–8). Подобное управление иногда кончалось ужасными народными восстаниями, ибо «вообще египтяне в ярости страшно свирепы» (Polyb., XV, 33, Ю).
Жители Александрии, по словам Полибия, делились на три класса: «один из них составляют туземцы египтяне, деятельные и общительные; другой состоял из наемников, народа тупого, многолюдного и грубого: в Египте издавна был обычай содержать иноземных солдат, которые благодаря ничтожеству царей научились больше командовать, чем повиноваться. Третий класс составляли александрийцы (то есть собственно греческое население. — Г. Я), которые точно так же и по тем же самым причинам не отличались большой любовью к гражданскому порядку, но все-таки были лучше наемных солдат. Александрийцы искони были эллины и, хотя смешались с другими народностями, памятовали, однако, общеэллинские правила поведения» (Polyb., XXXIV, 14,1–4).
Я уже говорила, что, по словам Страбона, каждый следующий Птолемей был хуже предыдущего. Но хуже всех, говорит он, были четвертый, седьмой и самый последний (Strub., XVII, 1,8). В то время над Египтом царствовал как раз Птолемей VII Эвергет, то есть Благодетель. Впрочем, подданные называли его просто Фискон — Пузан. Он совершил столь чудовищные преступления, что даже поразил воображение современников, хотя те уже привыкли к эксцессам того или иного Птолемея и слушали о них с полнейшим равнодушием.
Этот замечательный монарх начал свое царствование с того, что во время торжественной церемонии в честь коронации, а также свадьбы — ибо по обычаю владык Египта он женился на своей сестре, — так вот, среди пира и ликования он убил сына своей жены, имевшего законные права на престол. Маленький мальчик напрасно пытался спастись в объятиях матери. Благодетель зарезал его у нее на руках, и кровь его текла прямо на стол, уставленный роскошными яствами. «И так он взошел на ложе сестры, обагренное кровью» (Justin., XXXVIII, 8). Однако «с самой сестрой он вскоре развелся и женился на ее дочери, девушке, которую сначала изнасиловал» (ibid.). А так как александрийцы часто волновались, он «отдал народ в жертву солдатам и истреблял его» (Полибий). «Иноземным наемникам была дана свобода убивать, повсюду ежедневно струились потоки крови» (Юстин). Множество народу бежало и пряталось в окрестности, так что Полибию казалось, что почти все эллины уже истреблены (Justin., XXXVIII, 8; Polyb., XXXIV, 14, 6). Дело кончилось, как часто бывало в Египте, грандиозным народным восстанием (оно вспыхнуло уже после визита Сципиона). Народ поджег дворец Пузана. Царь бежал на Кипр и там узнал, что царицей стала его злополучная жена. Тогда он убил рожденного от нее сына, разрезал его тело на мелкие части, положил в ящик и послал матери, велев сказать, что это ей подарок на день рождения и открыть его нужно в самый разгар пира (Justin., XXXVIII, 8,12–13; Liu, ер., 59).
Вот в такой-то край и к таким людям плыл сейчас Сципион.
Только тут, в древнем краю фараонов, он по-настоящему понял, как велика его слава. Их корабль вошел в Александрийский порт днем, в самую жару. Римляне, стоявшие на палубе, с удивлением увидели огромную толпу, которая теснилась на берегу. Они недоумевали, что это может означать. Заметив их корабль, люди подняли невообразимый шум. Они кричали, проталкивались вперед и спрашивали друг у друга:
— Который из них знаменитый Сципион?
Тогда римляне поняли, зачем собралась эта толпа в гавани. Вместе с друзьями Публий сошел на берег и своим обычным легким, быстрым шагом пошел вперед, накинув на голову край плаща, видимо, от сильной жары
[102] Александрийцы неслись за ним следом, громко вопя:
— Сципион! Сципион! Открой лицо!
Наконец Публий откинул плащ. Толпа разразилась восторженными воплями и зааплодировала (Plut. Reg. et imp. apoph. Sc. min., 13).
Тут на пристани появился сам царь. Римляне, которые уже были наслышаны о его подвигах, с любопытством смотрели на него как на некое чудо природы. «Насколько кровожадным казался он согражданам, настолько смешным римлянам. Лицом он был безобразен, низок ростом, ожиревший живот делал его похожим не на человека, а на животное. Гнусность вида увеличивала чрезмерно тонкая и прозрачная ткань его одежды, как будто он задался целью искусно выставлять на показ то, что скромный человек стремится обычно тщательно прикрыть» (Justin., XXXVIII, 8–10).
