Ткань своего повествования Цицерон плетет с изумительным искусством. Он, безусловно, развивает собственные мысли и в то же время не пишет ничего такого, с чем не согласился бы сам Сципион или Лелий. В самом деле. Диалог «Государство» начинается с того, что Публий уехал на виллу, чтобы немного отдохнуть. Но ранним утром к нему приходит Туберон и немедленно заводит ученый разговор. Туберон спрашивает Публия, как он объясняет факт, что на небе видны два солнца. Сципион в ответ вспоминает уроки астрономии, которые давали ему Панетий и Сульпиций Галл. В то же время он приводит слова Ксенофонта, согласно которому Сократ относился равнодушно к астрономии и все свое внимание устремлял на исследование души человеческой. Туберон возражает, что у Платона Сократ часто рассуждает о небесных телах. Сципион отвечает:
— Все это так. Но, я думаю, ты слышал, Туберон, что после смерти Сократа Платон для обучения поехал сперва в Египет, потом в Италию и в Сицилию, чтобы изучить открытия Пифагора, и там он беседовал много и с Архитом из Тарента, и с Тимеем Локрийцем и нашел записки Филолая, так как в то время в этих местах гремело имя Пифагора, и он общался с пифагорейцами и проникался этим учением. И так как он испытывал совершенно исключительное обожание к Сократу и хотел приписать ему решительно все, он соединил сократическую прелесть и изящество речи с таинственным учением Пифагора и его великими проникновениями в большинство наук (De re publ., 1,14–16).
Замечательно, что все это в точности согласуется и с характером действующих лиц, и с обстоятельствами. Зимой 129 года на небе действительно видны были два солнца. Туберон был фанатичным поклонником Панетия, а потому буквально бредил астрономией. Приход в самую рань и немного неуместные вопросы — совершенно в его духе. Сам Сципион всю жизнь очень любил Ксенофонта. В высшей степени естественно, что он ссылается на его мнение о Сократе. Поэтому я намеренно привела столь большую цитату — она позволяет нам услышать как бы голос самого Публия.
Далее, в «Государстве» Платона, с которым полемизировал и которому подражал Цицерон, речь идет о справедливости. И наши герои заговаривают о справедливости. Но как это сделано! Друзья вспоминают, как много лет назад, во дни их юности, в Рим приехал Карнеад, знаменитейший философ-скептик, который все отрицал и все опровергал отточенными доводами диалектики. Своим красноречием он покорил римлян: молодежь толпой ходила за этим волшебником. И вот, чтобы показать силу своей философии, он один день со старанием доказывал, что существует справедливость, а на другой день с блеском опроверг ее существование. Это истощило терпение римлян старого поколения, и слишком красноречивый философ был изгнан из города.
Так вот, мы знаем, что Сципион и Лелий как раз были в числе тех самых молодых людей, которые ходили за Карнеадом (Cic. De or., II, 154–155). Его удаление было для них тяжким разочарованием. В то же время они прекрасно понимали, что изгнание Карнеада — вовсе не ответ на его искусные доводы. И вот у Цицерона они решают вновь оживить в памяти все его построения и постараться их опровергнуть. Они уговаривают Фурия Фила на время взять на себя роль Карнеада: повторить его мысли с еще большим числом примеров и отстаивать его мнение. И все это тоже так естественно, живо, так в духе Сципиона и его друзей, что можно поверить, что такой разговор и правда велся.
И, наконец, подобно Платону, Цицерон заканчивает свой диалог грандиозным видением, которое объясняет, кто такой человек и каково его место во вселенной. Но опять-таки, что это за видение! Это знаменитый «Сон Сципиона». И время, и место этого сна выбраны с удивительным искусством. И встреча с Масиниссой, и его рассказы, и само видение — все это настолько достоверно, что трудно отрешиться от мысли, что Публий и правда видел такой сон.
В диалоге «О дружбе» мы можем наблюдать не менее любопытное явление. Трактат представляет собой как бы длинный монолог Лелия. Причем рассуждения самого Цицерона искусно переплетены с подлинными словами Лелия и Сципиона. И что важнее всего, настроение, которым пронизан диалог, — то самое, которое сквозит во фрагментах речи Лелия на могиле друга, написанной как раз в то время, когда происходит диалог.
Иными словами, если перед нами и «исторический роман», то роман, написанный лучшим специалистом по той эпохе, человеком, всю жизнь прилежно изучавшим характер своих героев, а такой роман может стать надежным историческим источником. Цицерон помогает нам поближе присмотреться к нашим героям.
II
Двадцать пять лет отделяло нежного застенчивого юношу, который когда-то, краснея и смущаясь, заговорил с Полибием, от насмешливого и сурового цензора, заставлявшего трепетать римских всадников. На первый взгляд могло показаться, что у этих двух людей нет ничего общего, что тот нежный юноша умер навеки. Но это было заблуждением. Тот мальчик был жив, и его милые черты часто проглядывали в суровом лице цензора.
Он был все тем же щедрым, приветливым и дружелюбным человеком, что и прежде. И теперь это поражало всех еще больше, чем раньше. Некогда он был просто знатным юношей. Теперь это был знаменитейший человек в мире, за которым, задыхаясь, бежал владыка Египта и толпами ходили александрийцы, и вот этот-то человек был прост и мил со всяким, совершенно лишен заносчивости и высокомерия и никогда не ставил себя выше ни одного из гостей, как бы молод, безвестен и незнатен он ни был.
По-прежнему он поэтически любил природу, тосковал, когда долго не был на воле. «Я не раз слыхал от своего тестя (то есть от Сцеволы Авгура, о котором только что шла речь. — Т. Б.), — рассказывает Красс Оратор у Цицерона, — что его тесть Лелий всегда почти уезжал в деревню вместе со Сципионом и что они невероятно ребячились, вырываясь из Рима, точно из тюрьмы. Я бы не осмелился говорить такие вещи про столь великих людей, но сам Сцевола любит рассказывать, как они под Кайетой и Лаврентом развлекались, собирая раковины и камушки, не стеснялись вволю отдыхать и забавляться» (Cic. De Or., II, 22). Для Сципиона не было большего наслаждения, чем бродить по лесам или по берегу моря, или ясным зимним днем посидеть с друзьями на освещенном солнцем лугу (De re publ., 11, 18). Собаки, лошади и охота по-прежнему были предметом его самого горячего увлечения. Иногда с его уст срывались забавнейшие фразы, свидетельствующие об этой страсти. Так, в своей программной цензорской речи он говорит, что нечто — вероятно, добрые нравы — послужит Риму надежнейшим оплотом, как… Какое сравнение он выберет? Как броня, стена, крепость, щит? Ничего подобного. Как строгий ошейник, то есть ошейник с шипами, который собаки носят для защиты от волков (ORF-2, Scipio minor, fr. 15). Немало надо повозиться с собаками и ошейниками, чтобы применить столь неожиданный образ! В другой раз, говоря со своим другом, философом Панетием, о важности учения и философии, он сказал буквально следующее:
— Как обычно отдают объездчикам коней, которые неистово бушуют после частых боевых трудов, так и людей, необузданных и самоуверенных из-за счастливых обстоятельств, следует как бы ввести в круг разума и науки (Cic. De off., 1,90).
