«Забыл, а у самого ехидство в глазах, – подумал Червяков, подозрительно поглядывая на генерала. – И говорить не хочет. Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал… что это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!..» Придя домой, Червяков рассказал жене о своем невежестве. Жена, как показалось ему, слишком легкомысленно отнеслась к происшедшему; она только испугалась, а потом, когда узнала, что Бризжалов «чужой», успокоилась.
– А все-таки ты сходи, извинись, – сказала она. – Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь!
– То-то вот и есть! Я извинялся, да он как-то странно… Ни одного слова путного не сказал. Да и некогда было разговаривать.
На другой день Червяков надел новый вицмундир, подстригся и пошел к Бризжалову объяснить… Войдя в приемную генерала, он увидел там много просителей, а между просителями и самого генерала, который уже начал прием прошений. Опросив несколько просителей, генерал поднял глаза и на Червякова.
– Вчера в «Аркадии», ежели припомните, ваше-ство, – начал докладывать экзекутор, – я чихнул-с и… нечаянно обрызгал… Изв…
– Какие пустяки… Бог знает что! Вам что угодно? – обратился генерал к следующему просителю.
«Говорить не хочет! – подумал Червяков, бледнея. – Сердится, значит… Нет, этого нельзя так оставить… Я ему объясню…»
Когда генерал кончил беседу с последним просителем и направился во внутренние апартаменты, Червяков шагнул за ним и забормотал:
– Ваше-ство! Ежели я осмеливаюсь беспокоить ваше-ство, то именно из чувства, могу сказать, раскаяния!.. Не нарочно, сами изволите знать-с!
Генерал состроил плаксивое лицо и махнул рукой.
– Да вы просто смеетесь, милостисдарь! – сказал он, скрываясь за дверью.
«Какие же тут насмешки? – подумал Червяков. – Вовсе тут нет никаких насмешек! Генерал, а не может понять! Когда так, не стану же я больше извиняться перед этим фанфароном! Черт с ним! Напишу ему письмо, а ходить не стану! Ей-богу, не стану!»
Так думал Червяков, идя домой. Письма генералу он не написал. Думал, думал, и никак не выдумал этого письма. Пришлось на другой день идти самому объяснять.
– Я вчера приходил беспокоить ваше-ство, – забормотал он, когда генерал поднял на него вопрошающие глаза, – не для того, чтобы смеяться, как вы изволили сказать. Я извинялся за то, что, чихая, брызнул-с… а смеяться я и не думал. Смею ли я смеяться? Ежели мы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам… не будет…
– Пошел вон!! – гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал.
– Что-с? – спросил шепотом Червяков, млея от ужаса.
– Пошел вон!! – повторил генерал, затопав ногами.
В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся… Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и… помер»
[17].
Мы видим человека, постоянно готового к обвинениям и упрекам, которые для него невыносимы. он ждет дурных последствий своего проступка или того, что ему показалось проступком. Он боится, что его признают виноватым. Если больше всего его страшит осуждение, гнев, возмездие, тогда он тревожится за свою безопасность. Если его приводит в ужас перспектива лишиться любви, тогда он ощущает тревогу отвержения (когда мы чувствуем себя нелюбимыми, ненужными, неполноценными) и одиночества. И он ощутит себя более защищенным, если найдет способ остаться «чистым» или «отмыться».
♦Самое главное, к чему стремится человек в этой ситуации, – освободиться от навязанной ему виновности или ответственности, даже если на самом деле их никто ему не приписывал.
Иногда это стремление выражается в униженном признании вины и просьбе о прощении, даже если от него этого не требуют. Иногда – в лихорадочном поиске способа исправить ситуацию, даже если в этом нет нужды. Иногда – в агрессивном отрицании своей причастности к ситуации, даже если никто не обвиняет.
Человек принимает за вину ощущение своей слабости, «плохости». Он переживает внутреннюю скованность, уязвимость, беспомощность. Наш герой словно прижат к стенке и прокручивает в голове варианты спасения от мифической угрозы, а затем нередко их осуществляет.
Впрочем, такая вина вполне может возникнуть в случае реального преступления. И если это так, тогда даже человек, сосредоточенный на самозащите, вполне может вместе с невротической виной переживать и подлинную.
Страхи «хороших девочек»
Некоторые люди бывают избирательно уязвимы – например, кто-то не переносит, когда его упрекают в опоздании, а кто-то очень расстраивается, если гость не оценил его кулинарные способности. Такая «избирательность» обыкновенно связана с тем, какие требования выдвигали им значимые взрослые в детстве и юности.
«Например, молодая 27-летняя женщина, очень душевный и тонко чувствующий человек, панически боится услышать упрек в том, что она плохая жена (не умеет готовить, шить, убираться и т. д.), даже если это замечание выскажут люди, чье мнение для нее не слишком важно. Если же она слышит такие слова от близких, ее буквально захлестывают эмоции: «На меня накатывает тошнота. Я как будто разом перестаю быть взрослой, чувствую себя маленькой никчемной девочкой, которая должна срочно все исправить».
Женщина признает, что это чувство возникает вне зависимости от того, обоснованы ли эти упреки. Или имеют ли упрекающие право на свои безапелляционные заявления: «Моя старшая сестра вообще никогда не была в моем доме, но ее убежденность в том, что я, конечно, не способна хорошо вести хозяйство, меня очень задевает. Хочется с ней спорить, убеждать ее в обратном».
При более подробном анализе выясняется, что женщина воспитывалась строгими родителями. Чтобы заслужить похвалу мамы и папы, она должна была быть «хорошей девочкой», а «хорошие девочки» – это те, которые хорошо учатся, хорошо делают домашние дела, всегда готовы помочь взрослым и так далее. При этом сестру, которая была старше ее на пять лет, родители воспитывали и контролировали с меньшим энтузиазмом. «Мне кажется, родители после моего рождения стали более строгими. Видимо, им казалось, что они запустили старшую дочь, на мне они решили исправить свои ошибки».
Девочка пыталась соответствовать ожиданиям взрослых, но получалось это, конечно, далеко не всегда, что послужило основой для базовой неуверенности в том, что такая, какая есть, она не ценна.
Когда девочка выросла, желание быть «хорошей дочкой» преобразовалось в желание быть «хорошей женой». Женщина словно не замечает, что ее мастерство в ведении домашнего хозяйства уже давно достигло верхней планки. «Я как будто не верю себе, – сокрушается она. – Не уверена в том, что могу правильно оценивать себя. Хотя объективно я же вижу, что многие мои подруги не тратят столько сил и времени, у них все намного проще, но они как-то не «заморачиваются». Даже когда меня хвалит муж, я думаю, что он просто непривередлив».
