Если бы правительство допускало хоть мысль о возможности гонений в будущем, оно не позволило бы христианам беспрепятственно приобрести такой вес в государстве. Допустим, государство довольно поздно начало тревожиться, что эта религия, если совсем не обращать на нее внимания, вскоре поведет борьбу за господство; но Диоклетиан не мог быть столь беспечен. Мне кажется, без особого повода ни его первоначальные, ни постепенно сформировавшиеся убеждения не привели бы к гонениям. В данном случае нельзя забывать, что мы имеем дело с одним из величайших римских императоров, спасителем империи и цивилизации, проницательнейшим судьей своего времени, об общественной деятельности которого остались бы иные воспоминания, если бы он умер в 302 г. «Это был выдающийся человек, умный, усердный к делам государственным, ревностно оберегавший своих подзащитных, готовый к любому заданию, которое может встретиться ему, всегда глубокий в мыслях, иногда безрассудно храбрый, но чаще благоразумный; волнения своего беспокойного духа он смирял непреклонным упорством». И нам нужно выяснить, было ли то, что омрачает великую его память, просто вспышкой наследственной жестокости и зверства, или следствием вышеописанного суеверия, или неудачной уступкой значительно менее достойным соправителям, или, наконец, не должен ли в данном случае историк искать объяснений вне буквы дошедших текстов. Христиане обременили имя Диоклетиана грузом проклятий, и язычники, воспитанные греками и римлянами, также не любили его, так как он ввел в политическую и общественную жизнь восточные обычаи. Работы единственных историков, которые, вероятно, могут дать понятие об истинном ходе событий – Аммиана и Зосима, – испорчены, и не исключено, что как раз из-за симпатии к Диоклетиану. При таком положении вещей искать в сохранившихся источниках прямые указания на что-то сущностно важное и решающее бесполезно.
Произведение, обычно рассматриваемое в качестве основного источника сведений – а именно «О смертях гонителей» Лактанция, – начинается сразу с откровенной лжи. Важное гадание по внутренностям в присутствии императора оказалось прервано, когда бывшие там христианские придворные перекрестились и так прогнали демонов; жертвоприношение повторили несколько раз впустую, прежде чем главный гаруспик догадался, в чем дело, и объявил о причине. После чего Диоклетиан в приступе ярости якобы потребовал, чтобы все, кто был во дворце, принесли жертвы, и даже передал тот же приказ армии под угрозой роспуска; на какое-то время этим все и закончилось. Данный рассказ зиждется на представлении, полностью опровергнутом Евсевием, будто император не знал о христианах у себя при дворе и не потерпел бы их. Вероятнее всего, что слуг-христиан или вовсе не обязывали присутствовать при жертвоприношениях, или же они вели себя так, как казалось приличествующим императору. Сцена, подобная описанной, или должна была иметь место много раньше, при восшествии Диоклетиана на престол, или же она совершенно немыслима. Языческие убеждения императора, восемнадцать лет вполне уживавшиеся с существованием и могуществом христиан, как бы глубоки и серьезны ни были, не могли стать решающей причиной гонений.
Вторая ложь в изложении Лактанция – боязливые уступки Диоклетиана Галерию, который прибыл в Никомедию (очевидно, с Дуная), чтобы склонить императора начать преследования; Галерия, в свою очередь, якобы вдохновила его мать Ромула. Ромула была ревностной служительницей великой Magnae Matris (здесь именуемой богиней гор) и очень обиделась, что окружавшие ее христиане отказались участвовать, как язычники, в ее ежедневных жертвенных пирах. Вся эта болтовня, которая единственной причиной произошедшего объявляет прихоть фанатички, рассыпается в ничто, как только мы понимаем, что Диоклетиан не боялся Галерия и что Лактанций серьезно заблуждается насчет характера Диоклетиана в целом. Ничего не стоит выдуманный разговор, якобы происходивший зимой 302/303 г., ибо автор неоднократно выдает себя как любителя остросюжетной беллетристики. Он пытается нарисовать Диоклетиана более разумным и уравновешенным, дабы сосредоточить ненависть на образе чудовища Галерия. «Итак, они совещались между собой в течение всей зимы. К ним никого не допускали, поэтому все считали, что они обсуждают важные государственные дела. Старик долго противоборствовал ярости [Цезаря], показывая, что было бы опасно беспокоить державу, проливая кровь многих людей, ведь обычно они охотно идут на смерть; будет достаточно того, что он оградит от той религии только дворцовых служащих и воинов. Однако он не смог отвести безумие этого буйного человека и потому собрал нескольких судей и группу воинов высоких рангов, он подверг их расспросам. Ведь таков был его характер, что он приглашал многих на совет, чтобы присовокупить вину других к собственным прегрешениям; и если он решал совершить что-либо хорошее, то делал это не советуясь, чтобы хвалили его одного». Учитывая все, что известно о Диоклетиане, такое поведение совершенно невероятно. Правитель, образом коего он вдохновлялся, не думает, что люди станут приветствовать, а что сочтут отвратительным, и берет на себя полную ответственность за все, что исполняют другие, доброе или дурное. Ибо любое действие, предпринятое без дозволения вождя, равносильно изъяну в его могуществе, о поддержании которого он обязан заботиться в первую очередь. Но слушаем дальше. После утвердительного решения тайного совета Диоклетиан задал уже вовсе лишний вопрос еще и Аполлону Милетскому и, естественно, получил тот же ответ. Но и тут он дал свое согласие с тем условием, что кровь не должна пролиться, тогда как Галерий жаждал якобы сжечь христиан живьем. Но мы же только что слышали из собственных уст старшего императора, что он провидит бесчисленные мученические смерти христиан! Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что христиан нужно или оставить в мире, или бороться против них жесточайшими средствами и согласие на бескровные действия – глупость.
Таков единственный связный источник о великом бедствии. А ведь Лактанций в то время был в Никомедии и мог бы записать, конечно, не тайные переговоры, а действительный ход событий, и даже с большой точностью. Как источник подробностей, этот документ иногда настолько незаменим, насколько это возможно для столь пристрастного источника.
Евсевий находит более удобным вообще не говорить об особых причинах гонений. Аврелий Виктор, Руф, Фест, Евтропий и прочие о гонениях даже не упоминают.
Сам Диоклетиан оправдаться перед нами не может. Эдикты его сгинули, и все наши построения могут оказаться прямой противоположностью настоящим его замыслам.
Здесь открывается поле для предположений, поскольку они не оторваны от земли, а следуют по сохранившимся следам и согласуются с духом времени и характерами участников.
Проще всего сказать, что эти правители, подобно многим своим предшественникам, вынуждены были подчиниться народной ненависти к христианам. Но цепь событий не дает свидетельства такого подчинения, и мощи государства вполне хватило бы усмирить народную ярость. Не исключено, что и вправду толпы на играх в Большом цирке скандировали: «Christiani tollantur, Christiani поп sint» («Убирайтесь, христиане, пусть не будет христиан»), но это происходило уже после начала гонений, и в любом случае такие крики немного значили.
Еще можно предположить, что языческие жрецы потребовали начала гонений безоговорочно и внезапно, и императоров убедили в справедливости этих требований какие-то суеверные соображения. Диоклетиан со всей своей проницательностью достаточно погряз в предрассудках, чтобы такие догадки показались правдоподобными; по крайней мере, нет доказательств обратного. Но в таком случае до нас дошли бы имена столь авторитетных жрецов; упоминания в числе подстрекателей и зачинщиков Гиерокла, наместника в Вифинии (по другим источникам известного как ревностный неоплатоник), явно недостаточно.
