Мы невольно оборачиваемся в его сторону, и, видимо, все в эту минуту, забывая, что это «С-ще из гарнизона», с удовольствием глядят на его атлетическую нарядную фигуру, так красиво выделяющуюся на нашем фланге. Все напряженно ловят равнение, а старые «левиты» мнутся перед фронтом и мешают идти полным шагом. В середине что-то замешкались, линия фронта вдруг сломалась, и выскочил вперед левофланговый.
— Не расхлебывайся! — доносится возглас ротного командира.
Волнообразная линия постепенно выпрямляется. Вот уже близка и группа всадников, к которой мы подвигаемся довольно быстрым шагом под звуки училищного хора, успевшего, наконец, отойти в сторону. Полковник дает шпоры коню, вылетает стремительно вперед и, описав полукруг, подъезжает к свите. Там же среди офицеров-зрителей виден наш «строевик» Р-в, не усидевший дома в день смотра и пришедший взглянуть на своих питомцев. Он взором эксперта всматривается в вытянувшуюся прямую линию передней шеренги и одобрительно кивает головой капитану. Юнкера не чувствуют ног под собой, сердце сильно, учащенно бьется и кажется, что весь мир теперь смотрит на нас, на полк военно-учебных заведений. Еще несколько секунд и мы, нервно вздрагивая, боясь даже слегка повернуть голову в сторону, слышим одобрительный возглас: «Славно, господа» и отвечаем радостным перекатным кликом: «ррадво… ство».
Сзади нас загремел громадный оркестр і-й дивизии, но мы уже свое дело сделали и, израсходовав нервное возбуждение, тихо плелись в свое училище, где нас ждал ранний обед…
Зимою, во время пребывания государя в Петербурге, каждое воскресенье назначался развод с церемониею в манеже, и от училища посылали всегда взвод юнкеров. Наши строевики любили воздух Михайловского манежа и эмоции, вызываемые парадированием. Начальство мало беспокоилось о церемониальном марше, так как юнкера посылались выборные и в небольшом числе. Главное внимание было обращено на ординарца, на обмундирование и пригонку амуниции. Малейшее отклонение от формы замечал зоркий глаз государя. Двубортный мундир армейского унтер-офицера нельзя сказать, чтобы особенно красил юношеские фигуры, хотя с ним еще можно было мириться; но что особенно было уродливо — это кепи австрийского образца, совершенно не соответствовавшие славянским лицам.
Утром, в день развода, юнкера особенно тщательно возились у рукомойников и подвергались пытке бритья у казенного цирюльника, которого звали Мухой. По его признаниям, он льнул к женскому полу, как муха к меду. Несмотря на свой немолодой уже возраст, плоское лицо с пуговкой вместо носа и значительную лысину, прикрытую «височным займом», Муха играл роль jeune premier
[114] училищных подвалов, густо населенных семьями служителей.
Слишком упрощенные приборы и мыльница с холодным мылом нисколько не вызывали желания бриться; но начальник училища был враг бакенбард и следил за отсутствием растительности на лицах юнкеров, отправлявшихся на развод. С одним из моих товарищей, Д-дзе, произошел случай, напомнивший повесть «Бакенбарды». Наш генерал заметил красивую внешность грузина и пожелал, чтобы он подходил к государю ординарцем, но предварительно приказал ему сбрить чудные шелковистые бакенбарды. Когда Д-дзе, выслушав от Мухи рассказ про ядовитость толстой полковничьей кухарки, встал с табуретки и посмотрел на свое бритое лицо, то пришел в ужас и не знал, что ему делать: застрелиться или прибить неповинного цирюльника? Лишившись главного, как внезапно оказалось, своего украшения, грузин был похож черт знает на кого, но не на красавца Д-дзе. Он ушел в лазарет, где и запустил себе вновь бакенбарды, кандидатура же в ординарцы потеряна была навсегда.
«Батарейные» булки фигурировали также в разводные дни, и после раннего завтрака мы отправлялись не прямо в манеж, а сначала рядом с ним, в казарму Гальванической роты, а оттуда уже во всем новеньком, без шинелей, несмотря на морозы, в одних мундирах скорым шагом переходили в парадный военный зал с земляным полом.
Фельдфебель роты Его величества и ординарец, как лица, которым предстояло представляться государю, приезжали в казенной карете начальника училища.
После большого осеннего смотра маленькие манежные парады не производили уже такого сильного впечатления и привлекало нас сюда главным образом присутствие императора.
3
Β 1872 году мы выступили в лагерь поздно
[115], так как 30-го мая юнкера участвовали на большом параде в память двухсотлетия со времени рождения Петра Великого. Парад был на Петровской площади, не засаженной еще деревьями, только часть Исаакиевского собора уже и тогда была одета «в леса».
На торжество это я не попал, лежал в лазарете.
Первая для меня петербургская осень, с ее туманами и дождями, как-то не оставила особенно дурного впечатления. Новая обстановка, театры и занятия всецело завладели мною, и я не тосковал по югу. Первая зима, которую мне довелось провести на севере, была не особенно суровая; после легонького кадетского пальто в юнкерской серой шинели было тепло. Однако продолжительность зимы, а потом безрадостная, холодная календарная весна без зелени заставили вспомнить о благодатном юге. С тех пор эта климатическая неудовлетворенность закралась в меня, и навсегда поселилось недружелюбное чувство к петербургскому молоч-но-серому небу, к невскому туману и к назойливым дождям. В особенности злили меня скучнейшие дожди, которые не приносили с собой бодрости для природы, а беспощадно и безрезультатно выливались на голые прутья, на черные, не оживавшие липы и лили неустанно по целым дням. Я не выдержал напора кислой весны и захворал.
По сравнению с военной гимназиею в лазарет за помощью обращалось значительно менее народу. Играл тут, конечно, роль более возмужалый возраст, а затем и отсутствие болезни febris cataralis
[116] — «отчасти притворялись». Как и в кадетском лазарете, так и здесь любимые микстуры старика доктора были не разнообразны, не только фельдшера, но и больные знали их наизусть. Прогресс выразился тем, что давали лекарство не с ложки, а в особых стаканчиках.
Благодаря Бога, я скоро выправился и «выписался» из лазарета. Сосед мой по кровати не был так счастлив. Рослый, краснощекий, с вьющимися кудрями, жизнерадостный грузин, воспитанник Воронежской военной гимназии, Н-дзе, не мог осилить подкравшегося к нему незаметно, предательски, северного врага. Бедняга зачах от холодного, промозглого воздуха и заснул навек… Молодая жизнь, испугавшись страшного для нее климата, быстро, почти без борьбы, оставила прекрасное тело навсегда. В жару горячки, верно, чудился ему родимый дом, приютившийся у нагретой полуденным солнцем скалы, с очаровательным видом на цепь уходящих в синюю даль гор, слышался ему голос матери, виднелись товарищи, собравшиеся у журчащего ручья под тенью развесистого орехового дерева… Да, там ждали его, опору и красу семьи… С улыбкой на губах застыл Н-дзе, и мы с музыкой, торжественно проводили его на Смоленское кладбище. За два года пребывания в училище это был единственный раз, что я прошел по нумерным линиям Васильевского острова и его проспектам; до этих похорон и после я знал лишь Кадетскую линию и Набережную.
