Критической точкой стало расследование дела со стороны будущего судьи Верховного суда Феликса Франкфуртера, на тот момент профессора права в Гарварде. Он тщательно проанализировал материалы дела и пришел к мнению, что Сакко и Ванцетти засудили. Свои соображения он изложил в статье, опубликованной в журнале «Атлантик монтли»: «С чувством глубокого сожаления, но без малейшего страха оттого, что мне будут предъявлены опровержения, я заявляю, что решение судьи Тэйера в современную эпоху не имеет равных себе по несоответствию между тем, о чем говорят факты, и тем, о чем говорится в судебном решении. Его документ на 25 тысяч слов можно назвать сплошной мешаниной из ложных цитат, недоговорок и искажений смысла… Решение суда буквально испещрено очевидными ошибками и в целом пропитано духом, чуждым юридическому высказыванию».
Франкфуртер систематически и убедительно разоблачал несправедливый приговор Сакко и Ванцетти, но в бостонских влиятельных кругах его мнение не приветствовалось. Многие выпускники Гарварда потребовали его уволить. Коллеги и старые знакомые сторонились его. Когда он заходил в какое-нибудь помещение или в ресторан, посетители спешили выйти. Утверждалось, что из-за его статьи Гарвард недополучил миллион долларов пожертвований.
Но в других местах возмущение несправедливым приговором только нарастало. Среди тех, кто требовал пересмотра дела, была и вдова Алессандро Берарделли. Редакция консервативной газеты «Бостон геральд», которая до этого поддерживала решение суда, прочитав документ Тэйера, изменила свое мнение.
Никто не придавал этому делу такого большого значения, как губернатор Массачусетса Алван Т. Фуллер, по всей видимости, глубоко порядочный человек. Он начал свою карьеру продавцом велосипедов, затем переехал в Париж и привез в США два из самых первых автомобилей, когда-либо импортированных в Северную Америку. В конечном счете он стал единственным дистрибьютором компании «Паккард» в Новой Англии и заработал на этом миллионы. Он проживал в особняке под Бостоном и коллекционировал работы английских живописцев, в частности Гейнсборо и Ромни. За четырнадцать лет, что он был избранным чиновником, он ни разу ни от кого не принял деньги.
10 мая 1927 года, как раз тогда, когда пропали Нунжессер и Коли, Фуллеру была послана бомба, но, к счастью, ее перехватили и обезвредили. В том же месяце Фуллер назначил комиссию из трех уважаемых человек – президента Гарвардского университета Эббота Лоуренса Лоуэлла, президента Массачусетского технологического института Сэмюэла Страттона и судьи в отставке Роберта Гранта, – чтобы они вынесли формальное решение о том, виновны ли Сакко и Ванцетти или нет. Все они были далеко не молоды: Гранту было семьдесят пять лет, Лоуэллу семьдесят один год, а Страттону шестьдесят шесть.
В то же время Фуллер проводил свое собственное расследование. Он прочитал все судебные протоколы вплоть до последнего слова и приказал доставить к себе в дом все физические улики – пистолеты, пули, предметы одежды. Он лично опросил всех оставшихся в живых свидетелей (после смерти одного их оставалось одиннадцать), а также свидетелей по обоим судебным процессам. Иногда он по двенадцать-четырнадцать часов в день не занимался ничем иным, кроме как изучением обстоятельств дела Сакко и Ванцетти.
Он дважды поговорил с Сакко и Ванцетти и даже со злополучным Селестино Мадейросом, а также с членами их семей. Особенно ему понравился Ванцетти. В тюрьме Ванцетти изучал английский язык на курсах по переписке, и его словарь с грамматикой значительно улучшились. В последние годы он даже написал немало прочувственных писем с ясно сформулированными мыслями, и поразил всех своими восприятием и умом. Адвокат Ванцетти, Фред Мур, сказал, что никогда не встречал человека такой «великолепной учтивости». Губернатор Фуллер после первой их встречи воскликнул: «Какой привлекательный человек!»
В июле, в день посещения Бостона Линдбергом, Фуллер сначала отправился в тюрьму, чтобы в очередной раз побеседовать с заключенными. Там он провел по пятнадцать минут с Сакко и Мадейросом и целый час с Ванцетти. Всем было ясно, что Фуллер настроен против казни этих людей, особенно Ванцетти.
Примерно в то же время комиссия Лоуэлла, как ее прозвали, обнародовала свой вердикт. Она пришла к заключению, что Сакко несомненно виновен, а Ванцетти предположительно виновен, и что для отсрочки приведения в исполнение приговора нет оснований. Это заявление крайне возмутило либералов. Хейвуд Браун назвал его «узаконенным убийством» и написал: «Не каждому заключенному предоставляется случай быть убитым руками президента Гарвардского университета».
Таков был итог дела Сакко и Ванцетти. 3 августа Фуллер с сожалением сообщил о том, что оснований для помилования не имеется и что казнь должна свершиться. Сакко и Ванцетти должны были посадить на электрический стул на следующей неделе.
Тогда эта новость не произвела такого большого ажиотажа, как можно было ожидать – в основном потому, что президент Кулидж в далекой Дакоте смутил всю нацию своим собственным неожиданным заявлением.
21
День 2 августа в Южной Дакоте выдался холодным и дождливым. Человек тридцать из президентского пресс-кортежа с удивлением получили приглашения приехать в школу Рапид-Сити, чтобы в полдень выслушать специальное заявление. Когда их завели в один из классов, они еще больше удивились, увидев за учительским столом президента Кулиджа. Это была четвертая годовщина смерти Уоррена Гардинга и, соответственно, вступления Кулиджа в его нынешнюю должность. На лице его отражалось какое-то загадочное удовольствие.
Журналистов попросили выстроиться в очередь. Каждый подходил к столу, и Кулидж вручал ему полоску бумаги два на девять дюймов, на которой было написано: «В тысяча девятьсот двадцать восьмом я предпочитаю не участвовать в президентских выборах». И все. Это решение застало всех врасплох. «Словно гром среди ясного неба – слишком бледное сравнение для того впечатления, которое произвела шифровка Кулиджа», – писал Роберт Бенчли в «Нью-Йоркер». Даже первая леди страны, Грейс Кулидж, казалось, ничего не знала о решении своего мужа и узнала о нем только от присутствовавших на той встрече.
Кулидж произнес только пару фраз: «Все собрались?» перед началом и «Нет», когда его спросили, собирается ли он прокомментировать свое заявление. Затем журналисты побежали сообщать о нем всему миру. Послание занимало либо десять, либо двенадцать слов, в зависимости от того, как передавать числительное года – в этом согласия не было – но из офиса «Вестерн-Юнион» в Рапид-Сити корреспонденты отправляли в свои газеты и редакции сообщения в несколько сотен тысяч слов.
Вопрос, почему Кулидж решил отказаться от участия в выборах, был одним из самых обсуждаемых в течение последующих восьми лет. Возможно, причин тому было несколько. Как самому Кулиджу, так и его супруге не нравился Вашингтон, особенно душным летом, по каковой причине он и предпочел провести лето 1927 года в длительном отпуске. К тому же у него не было особой программы. Вряд ли он оставил какой-то иной след в мире помимо того, что уже сделал за четыре года на посту президента. Кроме того, у Кулиджа были некоторые предвидения насчет будущего экономики. «Папочка говорит, что будет депрессия», – однажды сказала Грейс своей знакомой после того, как ее супруг сделал свое заявление.
