Нетрудно понять раздражение Линдберга. Его самолет был чувствительным механизмом, который легко мог испортить любой бездумный зевака, и это было предметом его постоянных забот. Линдберг испытывал ужас всякий раз, как видел, что кто-то посторонний опирается о корпус или трогает движущиеся детали. На этот раз он поспешил сбежать, быстро забрался в кабину и повернул на пляж, надеясь, что толпа расступится, когда он подъедет поближе. К счастью, люди успели расступиться. «Он мягко двигался по песку, а потом очень быстро, не проехав и ста ярдов, взлетел в воздух, – писала Уайт. – Самолет поднял нос, накренился и развернулся низко над пляжем, а потом взмыл, словно птица с серебристыми крыльями, прямо в синее небо». Через полчаса он был в Портленде, где ему пришлось встретиться с очередным скоплением людей, единственной целью которых было подобраться поближе к нему и к его столь любимому самолету.
Невозможно представить себе, что тем летом значило быть Чарльзом Линдбергом. С самого утра, стоило ему покинуть свою комнату, как к нему постоянно кто-то обращался, кто-то его касался и кто-то ему надоедал. Каждый человек на Земле, который мог подойти достаточно близко, пытался пожать ему руку или похлопать по спине. Личной жизни у него не оставалось никакой. Отправленные в прачечную рубашки не возвращались. На кухнях шла настоящая драка за оставленные им кости и использованные салфетки. Он не мог просто так прогуляться в парке и зайти в банк или аптеку. За ним следовали даже в уборную. Выписанные им чеки люди предпочитали не обналичивать, а вставлять в рамки и любоваться ими. Не было никакой надежды, что когда-либо жизнь снова вернется в нормальное русло. Как обнаружил Линдберг, идти к славе было гораздо интереснее, чем быть знаменитым.
Его турне состояло из шестидесяти девяти остановок с ночевкой и тринадцати коротких остановок, во время которых у него хватало времени только на то, чтобы поприветствовать официальных лиц и сказать несколько слов. Иногда он останавливался в небольших городках по пути, но только если местные жители соглашались нанести название их города на крышах домов для удобства других авиаторов. Над теми же поселениями, в которых Линдберг не мог приземлиться, он разбрасывал листовки следующего содержания:
«Приветствую вас! Из-за ограниченного графика и напряженного тура по Соединенным Штатам, который я в настоящее время совершаю в целях привлечения общественного внимания к авиации, «Дух Сент-Луиса» не может приземлиться в вашем городе. Но это сообщение посылается вам с воздуха, чтобы выразить нашу искреннюю благодарность за ваш интерес к туру и к развитию коммерческой авиации в Соединенных Штатах».
Далее содержался призыв к каждому гражданину содействовать «основанию аэропортов и других подобных удобств», имеющих огромное общенациональное значение, которые позволят Соединенным Штатам занять «достойное место» в роли мирового лидера коммерческой авиации.
С самого начала все торжественные встречи отличались крайней неорганизованностью. Возбужденные зеваки и даже члены официальных комитетов подбегали прямо к самолету, пока он еще выруливал после посадки. Линдберга это сильно раздражало. Однажды он был свидетелем, как пропеллер разрубил человека пополам. Поскольку смотреть прямо вперед у него возможности не было, всякую посадку приходилось совершать вслепую. По меньшей мере дважды – в Канзас-Сити и в Портленде, штат Орегон – из-за толпы на взлетно-посадочной полосе ему приходилось садиться на фермерские поля. В других местах его встречали залпами орудий, оставлявшими клубы дыма в воздухе, еще более затруднявшими видимость. В целом опасностей в турне по Америке было гораздо больше, чем во время полета в Париж.
Чтобы не отставать от графика, Линдбергу приходилось спешить, и во время торжественных процессий автомобиль, в котором он сидел, передвигался с большой скоростью, что расстраивало зрителей и лишний раз тревожило Линдберга, потому что зрители нередко бросались под колеса, желая рассмотреть его поближе.
Типичным днем Линдберга во время турне было посещение города Спрингфилда в Иллинойсе 15 августа. Он прилетел немногим после полудня, проделав путь из Чикаго с остановками в Музхарте, Авроре, Джолиет и Пеории. За один час сорок пять минут, что Линдберг пробыл в Спрингфилде, он успел следующее: произнес краткую речь на летном поле; пожал руки сотне официальных лиц; поприветствовал солдат 106-го кавалерийского полка Иллинойса; сел в автомобиль с открытым верхом и проехал пять миль мимо пяти тысяч восхищенных зрителей, размахивавших флагами; положил венок к могиле Авраама Линкольна; посетил местный арсенал, где ему подарили золотые часы и где ему пришлось выслушать целый ряд пышных и пустопорожних речей. Вот лишь один пример тех цветистых восхвалений, которые расточал ему мэр города Дж. Эмиль Смит:
«И пока он плыл сквозь серебро летней зари, звезды с тихим восхищением наблюдали за столь храбро оседлавшим воздух человеческим сыном, товарищем туч, ветров и пенных волн. И когда он приблизился к своей цели, солнце, море и огромное бескрайнее пространство громко объявили его победителем и пропели ему: «Прекрасное свершение!»
Спрингфилд отличался от других городов лишь тем, что он был знаком Линдбергу – он когда-то здесь уже выступал, показывая воздушные трюки, и пятнадцать месяцев назад выбрал это же самое летное поле.
В заключение мэр заявил, что поле собираются назвать в честь героя «Полем Линдберга». Чарльз, вероятно, оценил иронию, поскольку всего лишь за год до этого жители города подавляющим большинством голосов выступили против финансирования постройки нового хорошего аэродрома, а это поле у них существовало только потому, что деньги на него выделила местная торговая палата.
После церемоний Линдберг поспешил обратно к своему самолету, чтобы полететь в Сент-Луис, где его ждали еще больше церемоний, больше толп и еще один вечерний банкет. Летчик находился в таком постоянном напряжении, что единственным местом, где он мог отдохнуть, была кабина пилота. Иногда он даже специально выбирал маршрут подлиннее, чтобы как можно дольше побыть одному. При любой возможности – над озером, например, или над ровным полем – он часто держался лишь в пятнадцати футах над поверхностью, отчего возрастало ощущение скорости, но одновременно и увеличивался риск ошибки. Во время турне ему позволили отдохнуть от всех церемоний два дня, но все равно он провел их вдали от дома и в компании малознакомых людей.
Единственным американским летчиком в Европе теперь оставался Чарльз Левин, который, казалось, вовсе не спешил вернуться домой. Время от времени он давал о себе знать то тут, то там до самого конца лета. В Италии он встретился с папой и назвал Муссолини величайшим государственным деятелем в мире. По возвращении в Париж он снова попал в газеты, устроив драку со своим соотечественником-американцем у Парижской оперы. «Я никогда раньше не видел этого человека, но он меня оскорбил, и я ударил его», – объяснил Левин и многозначительно добавил: «Раньше я был боксером». Причина такого эмоционального взрыва так и не выяснилась, но ходили слухи, что виной ему была женщина.
Левин также заявил, что собирается полететь обратно с Морисом Друэном, одним из двух французских пилотов, чей рекорд по продолжительности пребывания в воздухе в апреле на самолете Левина побили Чемберлин и Акоста. Заявление это было любопытно тем, что Друэн не говорил по-английски, а Левин не говорил по-французски. Левин несколько дней менял дату вылета, но каждый раз откладывал его. Затем, в конце августа, он неожиданно вывел свой самолет из ангара в Ле-Бурже и поднялся в воздух. Через несколько часов служащие аэродрома Кройдон в Лондоне с удивлением увидели приближавшийся к ним и странно виляющий аэроплан. «Колумбия» была известным самолетом, и ее сразу узнали, но было очевидно, что за ее штурвалом сидит либо неумелый, либо выведенный из строя пилот. Его появление вызвало небольшую суматоху, поскольку Кройдон был оживленным аэропортом, из которого вылетали регулярные рейсы в Париж и в другие города, а средства контроля за самолетами у диспетчеров были ограниченными. «Колумбия» сделала четыре круга над полем и едва не врезалась в диспетчерскую вышку.
