Однажды вечером, за несколько недель до этого, он пришел домой и рассказал матери, что больше не хочет видеться с Трейси. На вопрос, почему он решил прекратить отношения, длившиеся почти три года, Уолтер ответил, что ее семья замешана «в чем-то плохом» и что они хотят втянуть и его. Он отказался. После этого Трейси названивала ему и писала SMS, прося его передумать и остаться с ней. Так как мать Уолтера считала, что девушка и ее семья сильно давили на него перед его смертью, ей оказалось трудно поверить в то, что Уолтер убил себя сам. На ее взгляд, было куда вероятнее, что Уолтера убил кто-то из членов семьи Трейси. Подозрения матери усилились, когда шериф округа отказался начинать расследование: по его мнению (и согласно заключению окружного коронера), смерть определенно наступила в результате самоубийства. Более того, в кармане джинсов Уолтера было обнаружено письмо, которое, как считал шериф, являлось предсмертной запиской.
Пожалуйста, отдайте все мои вещи Майку и Питу. Скажите им, что я их очень люблю. Майк, приятель, из тебя вырастет отличный парень. Ты хорош в спорте, красивый и очень смышленый. Продолжай стараться, парень, и добьешься всего, чего захочешь. Прости, что я всегда тебя подкалывал, но это всегда было в шутку, я люблю тебя всем сердцем и прошу у тебя прощения, если я тебя когда-то по-настоящему задел. Ты для меня целый мир. Мне так жаль. И Питу: ты тоже вырастешь классным. Ты самый крутой малыш, которого я знаю. Ты тоже милый и умный. Успехов в бейсболе, учись старательно. Слушайтесь маму и папу. Знаю, вы, может, еще слишком маленькие, чтобы понять, но всегда помните, что Уолтер любит вас больше всего на свете. Простите. Мне жаль, что я проводил с вами так мало времени. Мама, я благодарен за все, что ты для меня сделала. Я никогда не смогу выразить, насколько я тебе благодарен. Ты никогда не ругала меня без причины и всегда помогала мне. Я так тебя люблю. Пожалуйста, прости меня, мне так жаль. На свете нет мамы лучше тебя. Знаю, я, наверное, недостаточно часто это говорил, но я правда тебя люблю.
После того как окружной шериф отказался вести дальнейшее расследование, родственники умершего связались со мной и спросили, существует ли способ определить, было ли это письмо предсмертной запиской. Я спросил, есть ли у них другие образцы письменной речи Уолтера, компьютерные либо рукописные. Поискав, они сообщили, что мальчик редко что-либо писал.
Таким образом, у меня для исследования был всего один текст, и сравнивать его было не с чем. Определить, предсмертная ли это записка, можно было, только разобравшись, что общего у подлинных предсмертных записок и чем они отличаются от поддельных. Обычно лингвисты не задаются вопросами о мотиве. Это вопрос к психологам. Однако в случае предсмертных записок стоило сделать исключение. Ведь дело было не в исследовании личного мотива как такового, а в том, чтобы найти лингвистические особенности предсмертных записок.
Еще в 1957 году известный суицидолог (и основатель этой дисциплины) Эдвин Шнейдман исследовал обстоятельства сотен самоубийств, в том числе отношения погибших с семьями. Он заметил, что почти всегда друзья и члены семьи погибшего, узнав о самоубийстве, первым задают вопрос «Почему?». Этот, вероятно, ожидаемый вопрос на самом деле очень показателен. Помимо очевидного вывода о непонимании родственниками тех причин, по которым их близкий совершил самоубийство, есть и другой вывод: погибший повел себя иррационально. Поэтому то, что говорят и думают родственники после самоубийства, – важно. Хотя первой реакцией может быть озадаченность, вскоре она может перерасти в гнев, и они могут начать считать погибшего сумасшедшим, нередко используя такие выражения, как «трус», «неудачник» и так далее. Полезно знать, что подобная последовательность реакций у скорбящих бывает довольно часто, и она, в свою очередь, говорит нам кое-что о взглядах широкой публики на самоубийство. А зная, каков расхожий взгляд на самоубийство, мы в какой-то мере можем предсказать облик фальшивой предсмертной записки: она будет отражать расхожее мнение о том, что самоубийцы «сумасшедшие», «трусы» и так далее. Итак, я предполагаю, что для того, чтобы что-то понять о подлинных предсмертных записках, нам сперва необходимо кое-что понять о записках поддельных. После разбора множества предсмертных записок мне показалось, что фальшивые записки часто содержат те же выражения, что используют скорбящие и ошеломленные родственники: «сумасшедший», «трус» и так далее. Авторы поддельных предсмертных записок, по каким бы причинам они их ни писали, вероятно, понимают мотивацию самоубийцы не лучше родственников. Мне пришло в голову, что в предсмертных записках наблюдается своего рода диглоссия. Диглоссия («двойной язык») —термин, впервые использованный греческим лингвистом Яннисом Психарисом
[16] (1854—1929). Речь шла о двух формах греческого языка: престижной форме, используемой правящими классами, и расхожей форме, используемой всеми остальными. То есть существовали престижная форма греческого, известная как кафаревуса, и «языке народа», димотика, на котором говорило большинство. Для пользователей димотики престижный язык был языком чужаков, почти иностранным. Я полагаю, что фальшивые предсмертные записки также написаны на «языке чужаков», а не на языке людей, действительно намеревающихся совершить самоубийство.
Таким образом, следует ожидать, что в большинстве поддельных предсмертных записок будет выражен взгляд на самоубийство со стороны «чужака», иными словами – расхожие воззрения, описанные выше, тогда как подлинные предсмертные записки, скорее всего, будут написаны языком, отражающим реальное отношение к самоубийству конкретного человека, решившегося на такой шаг. В принципе, эта идея может показаться относительно простой, но, вероятно, сейчас у вас возник вопрос, как заставить ее работать на практике. Тут-то и пришлось как нельзя кстати исследование Шнейдмана. Отталкиваясь от своей ранней работы, упомянутой выше, он сделал наблюдение, что акт самоубийства является прямым результатом «напряжения, сосредоточения, туннелирования зрения, патологического сужения и фокусировки на своем Я, обычных для суицидального состояния» (Shneidman, 2004: 162).
Итак, согласно Шнейдману, перед самоубийством жертвы становятся столь одержимы и сфокусированы на некой ситуации, что теряют способность думать о чем-то за пределами узкого коридора – проблема всецело завладевает ими, и они буквально неспособны увидеть из нее выход. Язык подлинного самоубийцы – это язык человека, находящегося в таком положении. Он подобен бойцу на войне, запертому в бункере, совершенно одинокому, могущему сообщить о своем положении только посредством предсмертной записки. Одна сиделка, прежде считавшая самоубийц слабыми трусами и изменившая свое мнение после собственной попытки самоубийства, говорила:
[17] «Я работала сиделкой много лет, и если бы меня спросили, то я бы ответила, что те, кто совершает самоубийство, – слабаки, трусливые и эгоистичные». Что касается слабости, то доктор Дайниус Пурас, литовский психиатр, обнаружил, что подобная реакция бывает нередко: «В странах восточного блока распространен такой циничный взгляд: может быть, следует позволить слабакам умирать»
[18]. Поиск в интернете показывает, что слова вроде weak, cowardly, insane, crazy, nuts и mad («слабак», «трус», «невменяемый», «сумасшедший», «псих» и «безумный») регулярно встречаются при упоминании суицида. Очевидно, представление о самоубийцах как о слабых людях, неспособных встретить трудности лицом к лицу, является распространенным.
