– Спасибо, что заменили лампочку, – сухо сказала Маржана, изо всех сил стараясь казаться спокойной. – Если сохранили чек, вычту эту сумму из вашей ежемесячной платы. Если нет – извините. У меня перед налоговой строгий отчет.
– Если сохранил чек! – повторил Гест, с таким энтузиазмом, словно идея сохранить кассовый чек от покупки перевернула все его представления о жизни на земле.
Впрочем, вполне может статься, что так.
Жильцы собрались в кухне, все, как назло. Обычно в это время мужчин не было дома, а Тамбурину никогда не видно, не слышно, вечно сидит взаперти. Но теперь она стояла у плиты в вызывающе яркой цыганской юбке и теплой стеганой кофте, варила кофе в большой, на несколько чашек джезве, помешивала его длинной палочкой корицы и оживленно пересказывала по-английски содержание какого-то сериала, субтитры которого попали ей на перевод. Бьорн и мальчишка Хенрик внимали ей, как пророчице – то ли из вежливости, то ли и правда хотели узнать продолжение, поди их разбери.
Маржана сперва кашлянула, привлекая к себе внимание, но, не добившись его, сказала:
– Мне кухню надо убрать.
Однако квартиранты не спешили разбегаться, только заулыбались, здороваясь, каждый на свой лад, мальчишка – как малахольный, чертов пьяница швед – снисходительно, чокнутая Тамбурина – так дерзко, словно планировала в ближайшее время обнажить колено или плечо. И тогда Маржана упавшим голосом добавила:
– Ладно, я могу начать с ванной. У вас есть полчаса.
– Ну куда вам сейчас убирать? – ласково спросил Гест. – Вы же расхворались совсем. Не волнуйтесь, справимся сами. Ванную мы с Хенриком уже помыли, по-моему, вполне ничего получилось, можете посмотреть. И с кухней как-нибудь разберемся. А вам сейчас нальем кофе, Тамбурина Львовна что-то фантастическое с ним делает, сами увидите. Выпьете и пойдете домой. Вам надо в постель, отдыхать.
Только сейчас Маржана поняла, что уборка квартиры, которую она всегда считала тяжелой неприятной обязанностью, на самом деле была нужна ей гораздо больше, чем квартирантам. Смешно, но иногда швабра и тряпка в руках дают ощущение власти, если не вообще саму власть. Например, над пространством, которому раз в неделю напоминаешь: ты – моя территория, больше никому не смей принадлежать! Потому и приходила сюда наводить чистоту, хотя могла бы сказать квартирантам: «Справляйтесь сами», – и время от времени проверять, чтобы не развели совсем уж адский свинарник.
Впрочем, в том-то и дело, что не могла. И теперь рассердилась на самоуправство жильцов, как будто они не ванную вымыли, а все окна в квартире разбили. Но ругаться и спорить у Маржаны не было сил. Их вообще ни на что не было, даже сидеть на кухонном табурете. Пол под ногами раскачивался, а белая чашка, стоявшая перед ней на столе, то приближалась, то удалялась, так и не смогла взять ее в руки. Не сделала ни глотка. Пробормотала:
– У меня и правда температура. Кажется, поднялась. Или наоборот, упала. Извините, что так получилось. Я переоценила свои силы. Сейчас пойду.
– Я вам помогу, – жизнерадостно объявил Гест.
Маржана так ослабла, что даже не испугалась, а только устало подумала: «Ну вот и все».
* * *
Вел ее по лестнице, поддерживая под руку и обнимая за талию; это оказалось так неожиданно сладко, как будто всю жизнь ждала возможности оказаться в объятиях этого чудища с милой улыбкой и глазами голодного паука.
Когда вошли в ее квартиру, не удержалась, спросила:
– Ты убьешь меня так же ласково?
– Ну ты и дура! – в сердцах сказал он, подхватывая на руки ее отяжелевшее от ужаса тело. – Тоже, выискала убийцу. Давно могла бы понять: я не умею отнимать жизнь.
Уложил ее на кровать, коснулся лба ладонью, такой горячей, что чуть не обжег. Отнял руку и вдруг сунул под нос Маржане куклу, маленькую, прекрасной работы, в роскошном красном бархатном платье, но такую уродливую, что Маржана зажмурилась, лишь бы на нее не смотреть.
– Вот и все, Марусечка, – будничным тоном сказал Гест. – Дела на полминуты; ну, правда, надо еще ее спалить. Не хочешь полюбоваться на прощание? Потом будет поздно… Ладно, ладно, шучу. Не хочешь – не смотри.
Достал из кармана домашних штанов серебряный портсигар, оттуда – две черные сигареты.
– Только не говори, что не куришь в спальне.
– Но я правда здесь не курю, – запротестовала Маржана. Откуда только силы взялись.
– Я знаю, – усмехнулся Гест. – Но сейчас я тут разведу такую вонищу, что лучше уж закурить.
Чиркнул зажигалкой, прикурил обе сигареты, одну сунул Маржане, а потом поджег подол кукольного платья. И раздался такой страшный визг, что Маржана сперва заткнула уши и только потом поняла, что визжит она сама.
– Не кричи, пожалуйста, Марусечка, – ласково, как ребенку, сказал ей Гест. – Я знаю, что трудно, но если очень захочешь, сможешь замолчать. Ты справишься. Тебе на самом деле не больно. И даже не страшно. Это не ты горишь, а она.
Правду говорил. Больно Марусе не было. И страшно ей тоже не было. Наоборот, даже весело. И вообще как-то удивительно хорошо, как будто только что выздоровела после тяжелой болезни – еще слаба, но уже ясно, что это ненадолго. Завтра можно будет идти гулять. А смотреть на залившее комнату солнце можно уже сегодня. И будет можно всегда.
– Эта красотка богато жила, – приговаривал Гест, переворачивая куклу так, чтобы пламя охватило ее целиком. – Сладко ела чужое горе, мягко спала на твоей груди, прирастала чужими жизнями – скольких твоих квартирантов свела в могилу? Ладно, дело прошлое, можешь не считать. Сам виноват, поздно я вас нашел. Не кричала бы так громко девочка Илзе, когда умирала, еще бы долго искал. Спасла она этих троих и тебя, Марусечка, в придачу. Думаешь, долго бы с такой подружкой жила? Ошибаешься, людям трудно носить в себе чудовище, человеческое тело не для того. Когда ты ее пустила, помнишь? Можешь не отвечать, вижу, что помнишь. Не плачь, чего теперь плакать, так часто бывает. Когда обиженный всеми ребенок мечтает о власти – хоть над кем-нибудь, на любых условиях, легко вляпаться в такую прекрасную тайную дружбу… Извини, я хотел сказать, в дерьмо. Ничего, уже догорает – видишь? Сгорела. Не осталось от нее ничего. А от тебя – целая Марусечка. Неплохой результат. Все-таки я мастер золотые руки, вся сотня, включая те семнадцать, которые еще в бинтах.
– Как же ужасно воняет, – пробормотала Маруся. – Можно открыть окно?
– Лежи пока, не вставай, сам открою. И, пожалуй, пойду. Дело сделано. Тебе надо поспать. А завтра все будет иначе. По крайней мере, без чужого горя и страха ты теперь вполне можешь прожить, хотя поначалу будет непривычно – столько лет Маржаной жила. Ничего, справишься, куда ты денешься. Ты у меня молодец.
Поцеловал ее в лоб, встал, распахнул окно настежь и не то вылез в него прямо на улицу Сметонос, не то просто смешался с ярким солнечным светом, поди разбери.
* * *
