– Да какая разница, – отмахивается Анна. – Главное вот что: тридцатое августа, Бах на рынке, аккордеон, орган; аккордеониста выписали аж из Италии, а органистка, судя по фамилии, местная
[13]. А еще тут написано, что после смерти Баха забыли почти на сто лет, но потом его ноты случайно нашлись не где-нибудь, а именно на рынке, в них торговцы заворачивали сыр. Однажды сыр попал в хорошие руки, в смысле какому-то известному музыканту, и он вернул Баха человечеству…
– …которое его совершенно не заслужило, – мрачно кивает Йорги. – Дурацкая легенда. Бессмысленное вранье. То есть нотные бумаги Баха из его личного архива после его смерти действительно продали лавочникам, и в них заворачивали продукты. Выгодная, вероятно, вышла сделка: бумага в то время была дорога. Но следствием стало не чудесное возвращение Баха умиленному человечеству, а только потеря черт знает какого количества его кантат. Окончательная, бесповоротная и невосполнимая. А вспомнили Баха не потому, что вовремя прочитали обертку от сыра, а потому, что его ноты, слава богу, хранились не только дома, а в разных других местах, и специалисты имели к ним доступ. Вот они, специалисты, и вернули публике Баха
[14]. А вовсе не лавочники, которые просто уничтожили, сколько смогли.
– Конечно, ты прав, – говорит Томас. – Но легенда все равно хороша. Делай, что хочешь, уважаемое человечество, но от Баха ты не отвертишься, хоть все сыры мира в нотную бумагу заверни. Бах неизбежен и неотвратим – как для всего неблагодарного человечества, так и для тебя лично, потому что мы купили тебе билет. Возражения не принимаются, отмазки не катят, в смысле никакие обстоятельства не берутся в расчет. Не доживешь до завтра, отволочем на рынок твой хладный труп и положим на прилавок с колбасами. Ты меня знаешь, я экономный. Билету пропасть не дам.
– Ладно, до завтра, так и быть, не помру, – ухмыляется Йорги. – Не хочу лежать на прилавке. Хреновая из меня ветчина.
* * *
– Смотри, смотри, – Марина возбужденно дергает Ларри за рукав, – они и правда приволокли на рынок орган!
– Приволокли, – повторяет Ларри и деликатно отворачивается, опасаясь, что на его лице сейчас отражается все, что он думает об этой нелепой затее, транспортировке на рынок органа, его предполагаемом состоянии, о том, какой жуткий должен быть звук, и об уровне исполнителя, согласившегося играть Баха в таких условиях, на таком, прости господи, инструменте; пожалуйста, господи, прости, я, честное слово, не сноб и стараюсь быть милым, я помню, что я здесь гость, и никого не хочу обижать, поэтому, господи, прикрой меня, пожалуйста, свое широкой спиной, пока у меня на лице отражаются разные сложные чувства, которых у настоящего музыканта в сложившихся обстоятельствах просто не может не быть.
– Давай пока выпьем вина, – наконец говорит он Марине. – И закусим сыром. Ты говорила, где-то здесь продается какой-то удивительный пепельный сыр.
– Не пепельный, – смеется Марина, – а просто в пепле. Он воооон в том стеклянном киоске, идем.
* * *
– Еле прошла, – говорит Алдона. – Сказала, у меня тут сестра работает, просила прийти помочь перед концертом. Прости, что соврала, «сестра» все-таки убедительней звучит, чем «подруга». Так они спросили твое имя и номер киоска, несколько минут проверяли по каким-то спискам, потом куда-то звонили, но в конце концов все-таки разрешили зайти.
– Билеты дорогие, по одиннадцать евро, – объясняет Руслана. – Конечно, они проверяют, чтобы никто даром не пролез. А ты молодец, что такая настырная. Я рада, что ты пришла. Давай-ка выпьем немного, у меня тут вино ежевичное. Пробовала такое когда-нибудь?
– Ежевичное? Никогда! А разве из ежевики можно делать вино?
– Сейчас вино вообще из всего делают. Такая новая мода. Мы теперь его продаем. Эта бутылка открыта специально для дегустации, можно будет списать в честь праздника, смотри, какая толпа. Ну что, попробуем, пока у меня покупателей нет?
* * *
– А ты взял камеру? – спрашивает Томас.
Йорги морщится, как от зубной боли, а в его вечно усталых глазах на миг вспыхивает такая ярость, словно он вот прямо сейчас превратится в тигра и всех, не разбираясь, сожрет.
Но Йорги, конечно, ни в кого такого не превращается. А вполне человеческим, только внезапно осипшим голосом спрашивает:
– На хера?
Томас молча пожимает плечами, всем своим видом изображая нечто среднеарифметическое между «да кто ж тебя знает» и «нет, так нет».
– Да ладно тебе, – примирительно говорит Анна. – Никто не собирается тебя уговаривать. Просто откуда мы знаем, может тебе какая-нибудь новая вожжа под хвост попала? Вместо той, которая была под ним раньше.
– Это не вожжа, Аннушка, – мягко говорит Йорги. – Просто больше не хочется. Не хочется, и все. Сам себе надоел. Скучно мне стало. Гораздо скучнее работы в агентстве, за которую хотя бы платят. Что мне, силой себя заставлять? Делать то, что, кроме меня, никому не нужно? А теперь не нужно и мне самому? По-моему, это нелепо. Пошли лучше выпьем по бутылке сидра. И не надо делать такие трагические лица. Что вы как маленькие. Сидр – это просто сидр. Почти лимонад. Я не развяжу.
Да лучше бы уж развязал, чем вот так, день за днем с безупречно прямой спиной и погасшим взглядом, – думает Томас. – Вдохновенный пьяный дурак, при всех своих недостатках, был далеко не так безнадежен, как этот живой мертвец.
* * *
– Вкусное вино, – говорит Алдона. – Только в горле немножко горчит.
– Да ладно, что там такого вкусного, бормотуха – она и есть бормотуха, в какую красивую бутылку ее ни налей, – смеется Руслана.
– Бормо… что?
– «Бормотуха». Это русское слово. Так мой отец называл дрянное дешевое плодовоягодное вино. Правда, это совсем не дешевое, но цену написать можно какую угодно, лучше оно от этого не сделается.
– Не наговаривай. Вкусное вино. Спасибо, что угостила. И что пригласила прийти.
– Ну я же знаю, как ты музыку любишь. А тут такой цирк с органом устроили. Грех было тебя не позвать… Так, а вот и мои покупатели.
– Где? Нет же никого.
– Уже идут. Бабу эту страшную рыжую видишь? Моя постоянная клиентка. Богатая, хотя по одежде не скажешь. Приходит часто, иногда по два раза в неделю. И всегда покупает самый дорогой сыр.
