* * *
– Слушай, это невероятно, – говорит Ларри. – Это не сыр, а натурально кантата. Или все-таки просто прелюдия? Не могу разобраться, нужна добавка.
– Держи, – улыбается Марина, протягивая ему ломтик сыра. – Это не сыр кантата, это ты ешь, как дирижируешь. Очень вдохновенно ты его лопаешь! Хочешь, купим еще?
– Обязательно! – с набитым ртом отвечает Ларри. – Сейчас, погоди, я доем и…
– Сиди, доедай спокойно, я сама куплю. Заодно покарауль мой стул, их тут, сам видишь, на всех желающих не хватает. Только смотри, никому не отдавай!
– И домой тоже купи, – говорит ей вслед Ларри. – Бери побольше. Будем пировать!
Его больше не раздражает нелепая идея устроить концерт на рынке. Не было бы концерта, так и не попробовал бы этот сыр, во всяком случае, точно не в этот приезд.
Ларри не такой уж великий гурман, просто ему на самом деле совсем немного надо для счастья: чтобы хоть что-нибудь в окружающем мире было безупречно хорошо. Тогда все остальное становится легко игнорировать – мало ли, в какую дрянную оправу заключен драгоценный бриллиант.
На этот раз роль бриллианта досталась козьему сыру в пепле; он того стоит, совершенно исключительный сыр. И даже при первых звуках органа, как и следовало ожидать, слишком глухих, словно бы вымученных, Ларри не морщится, а отправляет в рот очередной кусок сыра. И запивает терпким сладковатым вином.
* * *
– А ничего так выходит, – улыбается Анна. – Я думала, звук будет хуже…
Томас кивает, а Йорги ее не слушает. Выглядит так, словно только что проснулся в незнакомом месте. Озирается по сторонам.
– Какой свет, – наконец говорит он. – Матерь божья, какой же здесь невшибенный свет! Вот этот косой предвечерний из окон и белый от рыночных ламп, и желтый от прожекторов, и синий от какого-то фонаря, и все четыре встречаются на одном-единственном женском лице, вы видите?.. Черт, я должен это снять.
Достает из кармана телефон, нажимает на кнопки, страдальчески морщится, почти беззвучно бормочет: «Говенная дрянь, свет не берет».
– У меня есть камера, – шепчет ему Анна. – Не ахти что, твой же старый «Олимпус», который ты мне давал с собой в Грецию, а потом не стал забирать…
Глаза Йорги вспыхивают ярче концертных прожекторов, и голос предательски вздрагивает, когда он говорит:
– Гениально. Давай ее сюда.
Заполучив камеру, он сразу, не примериваясь, нажимает на спуск, потом еще раз, удивленно приподнимает бровь: «Ну-ка, ну-ка», – поднимается со стула, с камерой в одной руке и почти полной бутылкой сидра в другой, делает несколько неуверенных шагов вперед и в сторону, присаживается на корточки, снова встает; в общем, можно забыть, что здесь был какой-то Йорги. Нет его больше. В смысле наконец-то он снова есть.
– Какая ты молодец, что взяла с собой камеру, – говорит Томас Анне.
– А я ее всегда беру, когда мы идем куда-нибудь с Йорги. На всякий случай. Все жду, вдруг он заорет: «Какой кадр!» – схватится за телефон и начнет ругаться, что ни хрена не выходит. И тут я такая: «А у меня с собой твой “Олимпус”, совершенно случайно из сумки не вынула». Ну вот, дождалась.
* * *
– Как здорово придумали! – восхищенно шепчет Алдона, раскрасневшаяся от выпитого вина. – Сперва на органе играют, как в церкви, и вдруг, откуда ни возьмись, аккордеон. Сверху, из-под самого потолка. Видишь, куда аккордеониста усадили? Я сама не сразу разглядела, его отсюда почти не видно.
– Да вижу я, вижу, – кивает Руслана, отвернувшись, чтобы подруга не заметила, как по ее щеке катится не то счастливая, не то злая слеза. – А знаешь что? Давай-ка еще с тобой выпьем, – говорит она.
– За музыку, – кивает Алдона, протягивая бокал.
– За музыку, – мрачно повторяет Руслана. И вдруг добавляет: – Я ее ненавижу. Вся жизнь моя из-за этой сраной музыки псу под хвост.
Вот уж чего не собиралась говорить. Но зачем-то сказала. Не надо было пить вино перед самым концертом. И Алдону не надо было звать. Думала, подруга поможет отвлечься, но, положа руку на сердце, чем тут поможешь. Ничем.
– Русонька! Ты чего? – пугается Алдона. – Я что-то не то сказала?
– Извини, – говорит Руслана. – Что-то меня повело с полрюмки. Извини, дорогая. Не бери в голову. Я старая дура, а ты вообще ни при чем.
* * *
– Аккордеонист, кстати, совсем неплохой, – благодушно говорит Ларри. – Хорошая техника. А что звук не очень, так это не его вина. Да и вообще ничья. Грех требовать от концерта на рынке идеального звука. В таких условиях как есть – уже чудо. Организаторы молодцы.
– А мне вообще все нравится, – признается Марина. – Просто сам факт, что Бах звучит под сводами крытого рынка. И этот орган посреди копченых колбас. И органистка похожа на красивого мальчика, такой подрощенный ангелок Рафаэля. И что аккордеониста усадили под самым потолком, и как они перекликаются: традиционно низменный, профанный аккордеон как бы с неба, а духовный, церковный инструмент орган твердо стоит на земле…
– Я бы посмотрел, как бы они орган под потолком подвесили, – невольно ухмыляется Ларри. И поспешно говорит: – Извини. Ты совершенно права, красивая получилась перекличка. По крайней мере, как символ…
– Да я понимаю, что для твоего слуха это должно быть ужасно, – улыбается Марина. – Дурацкая была идея тебя сюда притащить. Но я подумала, если уж так совпало, что ты приехал, а тут как раз этот концерт и сыр, который я не успела купить к твоему приезду…
– Божественный сыр, – твердо говорит Ларри. И великодушно добавляет: – И концерт на самом деле прекрасный даже для такого зануды как я. Ты молодец, что меня пригласила. Обидно было бы все это пропустить.
* * *
Йорги медленно ползет на коленях по грязному кафельному полу рынка. Эти кадры надо снимать только снизу, подниматься на ноги смысла нет. Только передвинуться еще немного, буквально на пару метров, и будет совсем зашибись. Было бы удобней встать на четвереньки, но руки у Йорги заняты: в одной – камера, на экран которой он смотрит, как калека-паломник на чудотворную икону, а в другой еще что-то… бутылка? Зачем мне она? А, все правильно, там же сидр.
Йорги подносит бутылку к губам, чтобы сделать глоток, зря, что ли, я ее за собой таскаю, есть сидр – значит надо пить, и в этот миг все наконец-то сходится в одной сияющей точке: два профиля в кадре, музыка, льющаяся из-под крыши, музыка, медленно поднимающаяся с земли, как туман из оврага, рассеянный зыбкий свет из дальнего бокового окна, тусклые лампы, цветной фонарь, яркий телевизионный прожектор, газированная влага на пересохших губах, плач, доносящийся издалека, смех у него за спиной, сам бы сейчас смеялся и плакал от счастья, от боли в коленях и в сердце, от страха, что эта прекрасная боль однажды пройдет, от нежности к неизвестно кому и чему, непостижимому и неопределенному, но слава богу, можно заняться делом, не отвлекаясь на смех и слезы, кто-то уже любезно делает это за меня.
