Спешенные всадники предприняли опасный и трудный переход через скалу, тогда как наши верховые и вьючные лошади начали такой же переезд по Шахе. Хотя переход через скалу, в особенности трудный для страдавшего удушьем покойного генерала Шульмана, был совершен без приключений, но зато при переезде наших верховых и вьючных лошадей по Шахе, кроме других случаев, несмотря на все меры предосторожности и опытности, — три вьюка вместе с лошадьми были унесены водой.
С этой переправой через Шахе кончились трудности нашего дальнейшего путешествия, а напротив, чем более мы приближались к морю, тем более каждый из нас наслаждался прелестями природы.
Переваливши через два хребта и проехав сплошную массу хуторов и поселков, расположенных между дубовым, чинаровым и других пород лиственным лесом, мы въехали в ущелья сначала каштановых и ореховых рощ, а наконец виноградных лоз. Часто встречаемые пустые аулы свидетельствовали о густом здесь населении. На прихотливую же и роскошную жизнь живших здесь убыхов указывали огромные фруктовые сады и виноградники, расположенные террасами.
В одном из таких аулов, находящемся в глубоком ущелье одного из притоков Шахе, название которого я, к сожалению, не помню, мы расположились на ночлег за несколько часов до заката солнца. И каждый из нас уснул крепким сном под благодатным небом и в благорастворенном климате, несмотря на вой многочисленных собак, оставленных прежними обитателями, невольно переселившимися в Турцию.
На четвертые сутки после нашего выступления из Майкопа мы отправились далее. Проходя по таким же густонаселенным аулам и богатым садами и виноградниками местам, мы прибыли в Даховский отряд, расположенный не при устье Сочи, где приостановилось его победоносное шествие, а на Дагомысе, на небольшой речке. имеющей свой исток в море и по которой мы ехали более 10 верст после нашего последнего ночлега.
Этот пункт лагерной стоянки Даховского отряда предпочел генерал Гейман перед Сочи и другими не столько по климатическим причинам, сколько потому, что по Дагомысу лежал лучший путь сообщения, если бы пришлось устроить таковой через перевал у Оштена, то есть тот путь, который я только что описал.
«СТРАШНО И ГРУСТНО ВЫРАЗИТЬ МЫСЛЬ ОБ УТРАТЕ КАВКАЗА»
Все, кто в разные периоды обдумывал сущностные проблемы Кавказской войны, неизменно вспоминая о тяжких жертвах — человеческих и финансовых, — о мучительных усилиях, с которыми проходило покорение Кавказа, тем не менее, настаивали на фатальности этого процесса.
Причины обозначались самые разные. Толковали о спасении единоверной Грузии и преследуемых христиан-армян от окончательного поглощения мусульманским миром, о защите той же Грузии от горских набегов, о необходимости обеспечить безопасность коммуникаций с новыми областями империи — после вхождения Грузинского царства в состав империи, о долге защиты собственного приграничного населения.
Трактовали Кавказскую войну как последнюю схватку христианства с воинствующим исламом. И так далее.
Но сколь ни парадоксальным это может показаться, дело было отнюдь не только в Грузии и не в самом Кавказе.
Если проанализировать стратегические соображения — иногда высказанные вскользь, иногда развернуто, на протяжении нескольких десятилетий, то становится понятна фундаментальная геополитическая подоплека изнурительной битвы за Кавказ и титанических усилий по его удержанию и замирению.
Завоевание Кавказа предполагало, кроме ясной и очевидной задачи, еще и мощный геополитический рикошет — удар по европейским странам, в первую очередь по Англии.
Нисколько не утрируя ситуацию, можно сказать, что в Азии Россия воевала с Европой.
После оглушительных успехов второй половины Северной войны — с 1709 по 1720 год, — когда Петр приобрел обширные прибалтийские земли, невский край, значительную часть Финляндии, стало ясно, что продвижению России на Запад положен предел. Вооруженные вмешательства в европейские конфликты успеха не имели. Решительная переориентация имперской политики с Запада на Восток была результатом этого осознания.
Черноморская политика Петра не была по сути своей восточной политикой. Черное море, хотя оно омывало и азиатский берег Турции, было все же европейским морем, и манило оно Петра прежде всего как путь в Европу.
После катастрофы на Пруте в 1711 году от наступления на турецкие владения в Европе пришлось отказаться. Поход в Дунайские княжества не имел прямого отношения к собственно азиатской политике Петра, которая стала бурно реализовываться с середины 1710-х годов. Именно тогда созрела идея прорыва к Индии и вытеснения англичан из «золотых стран Востока».
В сознании имперской элиты после Петра параллельно существовали и развивались два утопических грандиозных плана. Первый, связанный с завоеванием Константинополя, имевший еще и религиозный аспект — возвращение в христианский мир столицы некогда великой Восточной Римской империи, откуда пришло на Русь православие. Второй — уже упомянутый прорыв к Индии, и если не захват ее, то продвижение через Афганистан к самым ее границам — «отсель грозить мы будем бритту!».
И тот и другой проекты базировались на противостоянии Европе, отношения с которой — Англией, Францией, Австрией — были весьма напряженными, иногда явно, иногда подспудно, — даже тогда, когда русские императоры считали себя хозяевами положения и верили в дружбу союзных монархов.
Мощная новая Восточная империя — дочернее государство России — во главе с представителем российского императорского дома, — Екатерина II, как известно, прочила на этот трон своего внука Константина, — контролировала бы Черное море и грозно нависала над Средиземным, а необъятные просторы Азии, по замыслу петербургских стратегов, обеспечивали бы рынок сбыта российских товаров и приток необходимых империи средств.
Укрепившись на юго-востоке и в Азии, империя становилась независимой от европейских государств; она, действительно, становилась в этом случае не страной, а — по выражению одного английского политика — «частью света». И это было бы принципиально новое качество в геополитическом раскладе.
При очевидном экономическом отставании от Европы, при постоянном ощущении внутренней политической неустойчивости, — в 1829 году шеф жандармов Бенкендорф писал императору Николаю о «пороховой бочке над государством», имея в виду крепостное право, — при настороженно-подозрительном отношении к мыслящей части общества, имперская элита искала путей к максимальной устойчивости. Грандиозность охваченного имперской структурой пространства казалась Петербургу залогом такой устойчивости.
Стремление к постоянному расширению территории — последняя безумная попытка: корейская авантюра, приведшая к русско-японской войне, пришлась уже на самый финал существования империи, — в политико-психологическом плане было вызвано ощущением внутреннего неблагополучия. Равно как и маниакальное и гибельное в экономическом отношении наращивание военной мощи за счет численности армии. Особенно ярким симптомом было неуклонное увеличение «внутренних войск» — гвардии, дислоцированной в столице и вблизи от нее.
