Во вступительной статье к первому тому Л. Г. Захарова приводит письмо победителя Шамиля — Барятинского, чьим сподвижником был Милютин, Александру II с интереснейшей характеристикой Милютина. Там, в частности, говорится: «Он враждебно относится ко всему аристократическому и в особенности ко всему титулованному». Враждебность Милютина, человека с выраженным сословным сознанием, была, естественно, не разночинно-демократического характера. Это было наследие декабристского и продекабристского дворянства, вытесняемого из политической и экономической жизни. Этот антагонизм, предельно четко обозначенный Пушкиным в его известном разговоре с великим князем Михаилом Павловичем, был одной из пружин декабристского движения.
Познавший унизительную участь бедствующего гвардейского офицера, вынужденного зарабатывать напряженным литературным трудом, с горечью наблюдавший за драмой своего отца, достойного, честного, благородного человека, самоотверженно боровшегося с нищетой и десятки лет положившего на бесконечную имущественную тяжбу (вспоминается и «Дубровский», и пьесы Сухово-Кобылина), Дмитрий Милютин сформировался, однако, в 1830-е годы, когда дворянский радикализм уже изжил себя (а до разночинного было далеко) и все надежды мыслящих людей возлагались на благие намерения императора Николая, создававшего один за другим секретные комитеты для обсуждения крестьянского вопроса.
Все вышесказанное дает основания для вполне определенного вывода: реформаторский прорыв военного министра Милютина и успехи группировки, к которой он принадлежал, были историческим реваншем дворянского авангарда первой четверти века, декабристской и продекабристской формации. Недаром одним из главных деятелей крестьянской реформы, без которой было невозможно все остальное, оказался Яков Иванович Ростовцев, автор романтических сочинений, полноправный член Северного тайного общества, втянутый накануне мятежа в двусмысленную и головоломную политическую игру, получивший клеймо предателя и своим рвением в период реформ старавшийся не только смыть это клеймо, но и реализовать идеалы юности, как собственные, так и своих наставников Оболенского и Рылеева.
Во вступительной статье к первому тому
[147] Л. Г. Захарова выразительно демонстрирует парадоксальную двойственность политической позиции Милютина:
«Либерализм и просвещенность его взглядов как-то органично уживались с крайней жесткостью и даже нетерпимостью в реализации имперской политики самодержавия в пору либеральных реформ Александра II».
И повторяет во вступлении к тому «Воспоминаний» 1860–1862 гг.
[148]:
«Либеральные взгляды Милютина на широкие радикальные преобразования уживались с очень жесткой позицией в вопросах имперской политики. И это касалось не только имеющихся владений, но и присоединения и завоевания новых. Милютин был среди тех, кто не только выступал за активную и энергичную политику самодержавия на Кавказе, но и лично принимал участие в ее реализации силой оружия».
Все это совершенно справедливо и, по сути дела, не содержит никаких принципиальных противоречий. Если мы вспомним взгляды декабристских идеологов, касающиеся имперских проблем, — не только свирепого государственника Пестеля, в «Русской правде» предлагавшего фактически уничтожить коренное население Кавказа как злую помеху прогрессу и цивилизации и заселить Кавказ выходцами из России, но и куда более терпимого Александра Бестужева, горько сетовавшего в письме с того же Кавказа в 1831 году, что он не имеет возможности участвовать в подавлении польского мятежа, то убедимся, что ни революционно-республиканские, ни либерально-конституционные взгляды русских дворян первой трети XIX века не мешали им быть убежденными сторонниками имперской идеи как идеи патриотической и цивилизаторской. Полонофильство Вяземского и Лунина представляется достаточной редкостью.
Милютин вошел в историю как реорганизатор русской армии, сломавший устаревшую и неэффективную рекрутскую систему и создавший армию европейского образца. Но именно этот слой его деятельности в своей содержательной части сегодня наименее актуален. Здесь важны не технология и содержание военной реформы, но само понимание ее необходимости и решительность ее осуществления. По сути же дела гораздо актуальнее другие сюжеты.
Во вступительных статьях к двум вышедшим томам «Воспоминаний» Л. Г. Захарова постоянно возвращается к кавказской проблематике. И дело не только в том, что в жизни Милютина Кавказ сыграл одну из определяющих ролей, но и в неизбежной — не аллюзионной, но совершенно реальной связи деятельности Милютина и его сподвижников на южной окраине империи с российско-кавказской драмой наших дней.
28 августа 1859 года начальник Главного Штаба Кавказского корпуса генерал-адъютант Милютин стоял рядом с фельдмаршалом Барятинским, когда тот принимал капитуляцию Шамиля. Л. Г. Захарова приводит слова Барятинского Милютину:
«Я вообразил себе, как со временем, лет через 50, через 100, будет представляться то, что произошло сегодня: какой это богатый сюжет для исторического романа, для драмы, даже для оперы».
И автор статьи комментирует эти мечтания:
«Наместник Кавказа явно чувствовал себя вместе со своим начальником Главного Штаба — Милютиным на исторической сцене в героической роли, но никак не предвидел трагических событий нашего времени».
Весьма симптоматично и требует анализа то обстоятельство, что русская литература фактически не удостоила своим вниманием этот и подобные ему героические кавказские сюжеты — ни сколько-нибудь заметных романов, ни драм, ни тем более опер. «Хаджи-Мурат» — совсем о другом… Осмыслением успехов Барятинского занимались исключительно военные публицисты — генерал Р. Фадеев, полковник Д. Романовский, в другом лагере — Добролюбов.
Есть основания считать, что Милютин не столь романтично оценивал ситуацию. Если выделить принципиальные фрагменты текста мемуаров, относящиеся к кавказской проблематике, то становится очевидной жесткая трезвость взгляда автора, существенно отличающая его от большинства мемуаристов — участников Кавказской войны.
Уже в 1839 году двадцатитрехлетний офицер Гвардейского Генерального штаба, после нескольких месяцев непосредственного участия в боевых действиях, осознал «несовершенство того образа войны, которому мы следовали в борьбе с горцами». Позже, в специальной главке «О набегах и хищничествах кавказских горцев», Милютин твердо говорит об особенностях партизанской войны, которых не учитывали петербургские власти:
«Охранение края или дороги на значительном протяжении против такого рода враждебных предприятий, каковы обычные набеги кавказских горцев, дело нелегкое; оно, можно сказать, непосильно регулярным войскам. В подтверждение того история дает много примеров. Знаменитейший полководец нашего века Бонапарт не мог справиться в Египте с мамелюками; в Испании целые армии Франции не могли одолеть гверильясов. И действительно, есть ли возможность войскам угнаться за подвижными летучими шайками, которым всюду открыт путь, которые могут появляться внезапно и мгновенно исчезать из глаз?»
