— Где же Тед? — интересуется Мартин, оглядываясь вокруг. Ева улыбается — она делает это всякий раз, когда кто-то упоминает Теда, — и отвечает рассеянно:
— Где-то там. В доме, наверное.
Через некоторое время, заметив, что Джим не участвует в разговоре, она поворачивается к нему. Спрашивает, чем он сейчас занимается; он ведь юрист, правильно? Джим начинает рассказывать, что оставил юридическую практику и переехал в Трелони-хаус, и замечает, как друзья Тоби заскучали. Постепенно они с Евой остаются наедине; он говорит о предстоящей выставке на Корк-стрит, она слушает с интересом.
— Это замечательно, — произносит Ева. — Похоже, новая жизнь пошла вам на пользу.
— Да.
Она смотрит ему в глаза. Джим помнит этот взгляд, способный, кажется, проникнуть в глубину души сквозь любые барьеры лжи и лицемерия. Что же натворил этот идиот Кац, как умудрился ее потерять? «Будь ты со мной, — думает Джим, — я бы ни за что тебя не отпустил». Он ловит себя на этой мысли, и ему становится стыдно. Джим произносит:
— Я живу там со своей партнершей, и нам обоим нравится. И нашему сыну Дилану тоже.
Ева в ответ радостно, но несколько напряженно улыбается.
— У вас сын! Как здорово. А у меня дочь. Сара. Сколько лет Дилану?
Джим отвечает на вопрос, показывает фотографии, которые всегда носит с собой. Джози снимала на «полароид», к тому же против солнца, поэтому изображение нечеткое, и в нижней половине кадра какая-то полоса… Дилану на снимке девять месяцев; пухлый, кудрявый мальчуган неуверенно шагает по лужайке навстречу Хелене, которая протягивает к нему руки.
— Прелестные, — говорит Ева. — Оба.
— Спасибо. А вашей сколько?
— Восемь. Сейчас покажу фотографию.
Она открывает маленькую сумочку, висящую у нее на запястье. Он в это время любуется изгибом ее шеи и простым серебряным кулоном в виде сердца, который виден в низком вырезе. Несмотря на внешнюю простоту, это дизайнерская и, видимо, дорогая вещь, однако Джим инстинктивно чувствует: его выбирала не Ева, скорее всего, подарок Теда.
— Ох…
Она поднимает глаза, и Джим переводит взгляд на ее лицо.
— Ну конечно. Они остались в другой сумке. Какая жалость. Я так хотела, чтобы вы увидели Сару.
— Могу представить ее. Если она хотя бы немного похожа на вас, то должна быть красивой.
Он произносит это не задумываясь. Живя в Корнуолле, Джим привык к искреннему выражению чувств — откровенность была одним из правил в доме Говарда и Кэт; хозяин утверждал, что у него нет времени на «мелкобуржуазное манерничанье». Ощутив, как Еве становится неудобно, Джим тут же жалеет о сказанном. Ева бросает взгляд на свой пустой бокал, и Джим пугается, что она сейчас повернется и уйдет, он вновь ее потеряет.
Но она тихо говорит ему:
— Когда мы встретились в Нью-Йорке, вы сказали мне одну вещь, которую я запомнила.
Ее серьезность удерживает Джима от попытки отделаться шуткой: «О боже, неужели это было настолько ужасно?»
— Я рассказывала вам, как трудно мне пишется, и я не могу закончить книгу, опасаясь, что она никому не понравится, а вы сказали: «Единственный судья — вы».
Он помнил, конечно, помнил — потом ругал себя за невыносимый пафос, с каким это прозвучало.
— Я так и не закончила ту книгу, — сказала Ева. — Она просто не была нужна — ни мне, ни кому бы то ни было другому. Но когда начала работать над новой, то записала ваши слова на листе бумаги черным фломастером и повесила его над своим столом. И не снимала до самого конца.
— Уверен, вы переоцениваете мой вклад. Но и я помню сказанное вами. Что надо просто продолжать рисовать и не искать отговорки. Я долго не мог забыть эти слова.
Несколько мгновений они смотрят в глаза друг другу, потом Ева отворачивается в сторону двора, где гости танцуют под музыку «Роллинг стоунз». Джим забыл о них, забыл обо всех, кроме нее; нестерпимо хочется положить ей руку на затылок и притянуть к себе. Но в этот момент Ева видит кого-то — мужчину, который машет рукой и зовет присоединиться к танцующим. Он старше ее (не пятьдесят, конечно, как сказал Мартин, но сильно за сорок), шевелюра седая, и Джим отмечает, что он еще привлекателен, лицо живое и выразительное, как у человека, добившегося высот в этой жизни, но не утратившего способности удивляться окружающему миру.
— Тед, — говорит Ева, хотя Джим уже понял, кто это. — Я, пожалуй, пойду… Поговорим потом, хорошо? Рада была вас повидать, Джим.
Она быстро сжимает его руку и уходит. Он остается один в саду среди мерцающих огней — пока они разговаривали, кто-то расставил свечи в стеклянных стаканчиках вдоль забора и зажег их, вдобавок к гирляндам разноцветных электрических лампочек.
Джим достает папиросную бумагу, табак и немного травы, прихваченной с собой. Свертывает самокрутку, пытаясь не глядеть туда, где Ева танцует в объятиях Теда, его руки обнимают ее талию, их лица почти соприкасаются. Он очень старается не смотреть, но всякий раз Ева оказывается в поле его зрения, будто остальные гости — просто фон в тонах сепии и ларго.
И даже когда Джим закрывает глаза после первой затяжки, наполнившей рот сладким дымом, он продолжает видеть танцующую Еву и отражения десятков огоньков в ее волосах.
Версия третья
Тридцатилетие
Лондон, июль 1971
Ева замечает Джима первой.
Он только что пришел и неуверенно озирается по сторонам, стоя в холле вместе с другими гостями; среди них — его кузен Тоби. Отпустил волосы до плеч, носит расклешенные джинсы; сняв пиджак, остается в облегающей коричневой футболке с овальным вырезом.
Джим никогда не походил на хиппи, но несколько лет назад он переехал в Корнуолл и поселился в какой-то коммуне. Гарри однажды рассказал об этом за ужином у них дома, еще до отъезда Дэвида в Лос-Анджелес; он сделал это без всякого умысла, подумала Ева, а просто с привычным для себя безразличием к чувствам других людей.
— Помнишь Джима Тейлора? — спросил Гарри. — Того парня из Клэр, с которым у тебя что-то было?
Ева ничего не ответила, только посмотрела на него в упор; будто она могла забыть Джима!
— Связался с какой-то художницей и поселился в коммуне хиппи. Свободная любовь и все такое. Везет же засранцам, я вам скажу.
Сейчас Ева поворачивается и убегает по лестнице наверх — прежде чем Джим сможет ее увидеть. В ванной она стоит у зеркала, держась за раковину; ее сердце бьется учащенно, а в горле пересохло. Смотрит на свое отражение в зеркале; лицо бледное, на веках растушеваны серые тени, положенные в несколько слоев, — попытка сделать «дымчатые глаза», увиденные в каком-то журнале.
Еве не приходило в голову, что Джим может оказаться на вечеринке Антона, а теперь она не видит в этом ничего удивительного. У него скоро открывается большая персональная выставка — «Ежедневный курьер» писал о ней, — и конечно же, оказавшись в Лондоне, он вполне мог найти своего кузена Тоби. Но Джим непременно должен был отказаться от приглашения на день рождения ее брата. «Если только, — при мысли об этом Ева крепче хватается за край раковины, — он не захотел увидеть меня. Если не пришел сюда ради меня».
