В доме прохладно и тихо, кухня вычищена до блеска — вчера Сандра приходила убирать. Кейтлин пополнила запасы в холодильнике; рядом на столе лежит записка, написанная ее аккуратным почерком с правильным наклоном: «Еще раз поздравляю! Буду около десяти. К.».
Джим заваривает кофе и идет в гостиную, где свет настолько ярок, что режет глаза. За огромными окнами — мечта художника: усеянный валунами сад, протянувшийся до самого обрыва; одинокая чайка, кружащая в поисках тепла; бескрайнее темное море. Джим сидит и пьет кофе. Головная боль почти прошла, он вернулся домой с хорошими новостями, и его окружает эта восхитительная тишина.
Через несколько месяцев после ухода Хелены Джим с удивлением обнаружил, что быстро привык жить один. Он оставил дом на Рыбной улице сразу, как только появилась возможность. Не мог больше находиться ни дня там, где его ожидала не привычная теплая и так любимая им тишина, а тягостное молчание, исходившее, казалось, от полупустых шкафов и буфета без посуды на полках. Самое тяжелое испытание — детская, из которой забрали все, кроме рисунка с надорванным краем, прикрепленного скотчем к стене над кроватью Дилана. Иногда Джим впадал в депрессию. Это случалось несколько раз за недели, прошедшие с тех пор, как он вернулся домой и застал там следующую картину: Хелена укладывает вещи, Дилан плачет, Айрис стоит в прихожей с решительно поджатыми губами и быстро говорит ему, что он не должен «препятствовать любви». Чувствуя ужасную тоску в груди, он брал одеяло и забывался лихорадочным сном на кровати сына. Проснувшись однажды ночью в гнетущей тишине, Джим снял со стены рисунок. Обычные детские каракули: Хелена, Джим и Дилан стоят у моря в окрестностях Сент-Айвз под круглым, невесомым солнцем. Джим понимал: этот надорванный кусок бумаги вряд ли заменит ему сына, но, положив рисунок рядом, он спал крепче.
Покинув Рыбную улицу, Джим нашел временное жилье — только что построенный неприметный дом на окраине; гостиную он превратил в импровизированную мастерскую. Одна спальня предназначалась для Дилана: Хелена пообещала отпускать его из Эдинбурга к отцу, как только тот захочет. (У Айрис, как выяснилось, имелся собственный дом в новой части города; однажды в приступе гнева Джим не удержался и заметил, что Хелена могла бы отправиться еще дальше, хоть «в чертов Тимбукту».) А Дилан хотел приезжать и говорил об этом, когда звонил отцу. По быстрым, скомканным разговорам легко было заметить: Дилан смущен и скучает по дому. Осознание этого тяготило Джима, но он заставлял себя в первую очередь думать о сыне: они с Хеленой условились, что Дилан станет приезжать в Корнуолл только после того, как все образуется и он привыкнет к новой школе. Иногда Джим задумывался, не стоило ли ему побороться за сына и оспорить материнское право Хелены увезти ребенка с собой, хотя это она сама, а не Джим, уходила из семьи. Но он решил не превращать развод в уродливое перетягивание каната; Хелена, надо отдать ей должное, придерживалась того же мнения. После отъезда она прислала письмо, очень взвешенное и разумное, в котором просила Джима простить ее и понять. Она писала, что полюбила Айрис неожиданно и глубоко, и у нее не было другого выбора, кроме как попробовать стать счастливой вместе с ней. Хелена просила его не забывать о замечательном времени, проведенном вдвоем, и об их общем чудесном сыне. Когда гнев отступил, это письмо принесло Джиму умиротворение.
Но пока в его жизни имелся только неухоженный дом, уставленный горшками с магнолиями. Работать там было сложно, но выхода не оставалось. Свой гнев (еще не угасший в ту пору) Джим превратил в серию мрачных картин. Айрис, с толстыми щеками и крашеными рыжими волосами. Хелена, нарисованная со спины, с жидким хвостиком. Рядом с ней — девятилетний Дилан, стоящий лицом к отцу. И Вивиан, выбирающаяся из постели в ту роковую ночь, когда Синклер остался мирно спать под одеялом.
Он назвал эту серию «Расставание в трех частях». Закончив работу над ней, Джим обнаружил, что стал спать лучше, а тихая и упорядоченная жизнь в одиночестве начала приносить ему удовольствие. На следующей выставке в сентябре 1980 года Стивен продал всю серию анонимному коллекционеру за сто пятьдесят тысяч фунтов. С учетом полученного раньше от продажи полотна «Три версии нас» — сумма попала в газеты и прославила Джима, мечтавшего на эти деньги купить дом, где у них начнется новая жизнь, — он разбогател. А когда спустя несколько месяцев умер Синклер — тихо, никому не доставляя затруднений, точно так же, как жил, — Джиму отошли скромное наследство Льюиса Тейлора и очень разумные вложения в ценные бумаги самого Синклера, не имевшего детей. Все вместе вылилось в сумму, о которой Джим никогда и не мечтал. Но с достатком пришло и неприятное осознание факта (в этом, как и во многом другом, он повторял отца): искусство по сути своей не должно иметь ничего общего с финансами. Большую часть денег Джим положил на депозит на имя Дилана; на оставшиеся купил этот дом. Ему нравилось называть его уважительно — Дом. Приземистый, квадратный, построенный в 1961 году из дерева, стекла и бетона местным архитектором, страстным последователем Фрэнка Ллойда Райта, дом примостился на вершине утеса и походил на лодку, которая причалила к морскому берегу. До ближайшей деревни было восемь километров, и Джима, ценившего одиночество, радовало это обстоятельство.
Допив кофе, Джим относит чашку и кофейник на кухню, а чемодан — наверх. В спальне раздевается и отправляется в душ. Он пытается вспомнить сказанное вчера вечером Дэвидом Дженсоном — льстивым и обходительным человеком из галереи Тейт: «Знаковая выставка, где впервые произойдет единение отца и сына. Английская портретная традиция продолжается во втором поколении».
Джим на это не рассчитывал. Как и Стивен, он полагал, что совет галереи просто рассматривает возможность добавить еще одну картину к уже имеющимся. Он был настолько потрясен, что несколько секунд не мог говорить; молчание нарушил Стивен:
— Замечательная идея, Дэвид. Мы выберем день, когда вы могли бы приехать в Корнуолл посмотреть работы.
Тут Дженсон заказал шампанское. Стоя под душем, Джим думает об отце. Отчетливых воспоминаний осталось мало: неправильные черты лица, делавшие его похожим на гоблина; исходивший от него запах скипидара и трубочного табака. И как он каменел во время скандалов Вивиан; редко отвечал ей тем же, но если до этого доходило, Джим прятался в своей комнате, настолько оглушительным был его голос. И как однажды, когда миссис Доуз привела его домой из школы — Вивиан уехала навестить родителей, — он обнаружил на кухне странную женщину, намазывавшую хлеб джемом. Из одежды на ней был только голубой шелковый халат его матери. Льюис налил всем чаю. Джим помнит темные волосы девушки, матовую кожу и точеную шею. Он запомнил ее лицо, в отличие от лица Сони; Джим не может забыть, как отец собирал вещи, а та ждала его в машине, и Вивиан кричала так, что на полках дребезжала парадная посуда.
Все детство Джима прошло среди картин отца: приглушенных серых и голубых оттенков, женщин с добрыми глазами, неяркого английского неба. Но после смерти Льюиса Джим видел его работы только на репродукциях и открытках: Вивиан продала все до единой картины. Теперь этот Дэвид Дженсон собирается найти их, как позабытых родственников в преддверии общего семейного сбора. И выставить вместе с картинами Джима. Чтобы люди стояли, смотрели и оценивали, что же передалось от отца сыну.
