Книга Дневник. 1901-1921, страница 153. Автор книги Корней Чуковский

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Дневник. 1901-1921»

Cтраница 153
27

ДЖОРДЖ УОТС

Лондон (От нашего корреспондента)

18 июня (1 июля)

Величайший художник Англии умер только час тому назад, а уже газетчики кричат на всех перекрестках: «Смерть славного учителя», «Смерть художника-наставника» и т. д.

Слова наставник, учитель – так неразрывно связаны с именем Уотса, что буквально стали его второй фамилией. Он сам гордился этим наименованием – всегда старался в каждую свою картину вставить какое-нибудь поучение, самые поучительные из своих картин подарил нации для назидания, воздерживался от писания портретов, «так как, – говорил он, – я еще многое должен сказать своему народу», – словом, сам он, как нельзя более, был бы польщен теми некрологами, которыми пестрят сейчас английские газеты.

Книги об Уотсе (а их здесь бездна) принято писать в таком стиле: «Этой картиной художник хотел сказать то-то, а этой то-то; кровь, текущая из правой ноги Веры, показывает, что вера дается только после борьбы; тернии, разбросанные по пути любви, показывают, что путь любви тернист», и т. д.

Сам художник любил такую манеру. Он каждой отдельной линией старался сказать какую-нибудь мысль, так что для понимания его картин требовалось постоянное напряжение разума, требовалась сообразительность, анализирующая способность зрителя.

Такие картины покойный любил называть символическими – и почитал главной своей заслугой именно эту символику.

Мне кажется, здесь вкралось некоторое недоразумение. Помните ли Вы, читатель, картину нашего Репина: «Какой простор!» Вы подходите к картине и забываете допытываться, что значит эта льдина, эта пляска и т. д., – все наши впечатления сливались в одно чувство, одно цельное, неделимое чувство молодости, удали – бесцельной, радостной, живущей настоящим. Был в картине ритм какой-то, и каждый штрих ее был подчинен этому ритму, и если всякий отдельный эпизод картины не имел значения, был даже бессмыслен, зато вся комбинация, весь синтез давал истинно художественное впечатление, делая вас соучастником жизнечувствия художника. Вот в такой картине и есть истинный символ – ибо вы в преходящих образах учуяли их вечный смысл, данный вам не разумом, а непосредственным ощущением.

Картины же Уотса, – как он сам их понимал, – были ребусами, аллегориями, ибо в них созерцание наше не сливалось воедино, а разбивалось по тысячам закоулков, ибо в них не было непосредственной заразительности, ибо они требовали анализа. В них не было центра, где сливались бы все радиусы, и каждая точка в них довлела сама себе…

Но, к счастью, помимо желания и понимания художника, может быть даже наперекор этому желанию, в картинах его, в стороне от большой дороги идей, журчал и пенился чистый источник поэзии. Он смывал все старательно надуманные нравоучения, которыми так дорожил их творец. Было в его картинах какое-то необъяснимое обаяние. Чрезмерное богатство формы, льющееся через край обилие жизни, крайняя степень телесности, вещественности, – до того крайняя, что, казалось, вот-вот оболочка прорвется – и мы глазами нашими познаем таинство духа, могучая, своеобразная система колорита, и смелость, радостная смелость всей композиции – все это заставляло забыть те притязательные потуги, которыми гений только оскорблял свое творчество. Было в нем что-то от Микеланджело, такое же страстное напряжение образов.

Есть у него три картины из жизни Евы. Это такой размах безумно широкого творчества, что когда вы смотрите их, слово гений невольно приходит вам в голову. Одна из них называется: «И наречется она женщиной». Трактует она сотворение Евы. Птицы, цветы, звезды – все сплелось в какой-то мятущийся хоровод, расцветилось радугой – и каким-то чудом создало огненное тело первой женщины. «Ева грешащая», «Ева кающаяся» – это молитва дикаря, очарованная льющимся через край пиршеством природы, это языческое восхищение тем, что прокляла и назвала грехом новая культура, которой он, дикарь, незнакомый с собою, взялся служить.

Иона – как говорит о нем А. Л. Волынский в новой своей «Книге великого гнева!». Такого гнева, такой ярости, такого судорожного жеста, такой экспрессии пророческого бреда я, кажется, никогда не встречал ни в одной картине. Это напряжение, при котором невольно обезображивается весь внешний облик человека, тело его как будто готово разорваться, как слишком натянутая струна, и все кричит о смятении духа!

Тело, кричащее о смятении духа, – вот чем на веки веков будет велик и славен сегодняшний покойник. А все эти нарочито сооруженные аллегории только лишний раз свидетельствуют о том, как часто художник сжигает душою то, чему поклоняется разумом.

28

ГОДОВЩИНА КОЛЛЕДЖА

Лондон (От нашего корреспондента) 3 (16) июля


Пишу впопыхах. Через полчаса за мною должен зайти м-р Торрингтон, и мы отправимся на какую-то Краундэльскую дорогу, где принц Уэльский торжественно заложит первый камень нового здания рабочего университета.

М-р Торрингтон, мой коллега по университету, – состоит в звании башмачника. Чуть он познакомится с вами, он достает из бокового кармана листок, подает вам и просит «обратить внимание». Листок испещрен рисунками всевозможных башмаков, которые «по крайним ценам» так хорошо изготовляет м-р Торрингтон в своей темной мастерской.

Но если бы вы заглянули в этот боковой карман м-ра Торрингтона, то рядом с башмачными картинками вы увидели бы, к удивлению своему, или Геккеля «Загадку Вселенной», или Клодда «Пионеры эволюции», или Стивена «Апологию агностика» – вообще нечто, отнюдь на башмаки не похожее.

При дальнейшем знакомстве удивление ваше не переставало бы возрастать.

Ваш собеседник свободно цитирует при случае и Вольтера, и Гете, и Кальдерона на их родных языках… Свои доводы в споре он любит подкреплять такими выражениями: «Гексли говорил мне», или: «Я слыхал это от Вильяма Морриса», или: «Покойный Рескин неоднократно указывал мне» и т. д.

Но вашему удивлению суждено будет еще подняться, если вы, придя в «кофейную комнату» нашего колледжа, увидите сразу несколько десятков таких Торрингтонов, услышите такие же речи и получите такие же прейскуранты, где вас будут просить «обратить внимание» на портняжеские, или столярные, или переплетные таланты ваших новых знакомых.

Вы новичок. Вы только что внесли в конторе 2–3 шиллинга и записались слушателем гражданского права, или священной истории, или итальянского языка. Вам выдали билет, из которого вы узнаете, что сделались членом университетского клуба и получили право брать на дом книги из университетской библиотеки. Вы входите в «кофейную комнату» и просите кого-нибудь из новых своих коллег показать вам библиотеку. Коллега оставляет шахматную партию, надевает сюртук и охотно взбирается с вами на второй этаж. Вы в библиотеке. Посередине длинный стол, и за ним студенты, у которых дома нет отдельной комнаты, приготовляют уроки. На стене портрет Эдгара По. Ваш проводник показывает вам полки с книгами, – и бегло рассказывает их содержание. «Откуда вы все это знаете?» – «Как же не знать: я уже 18-й год состою здесь студентом, успел всю эту библиотеку прочесть». Тут книги по механике, и по теории искусства, и по коноведению. За отдельной конторкой слева – сидит мальчик лет 11-ти. Перед ним громадные конторские книги. Это библиотекарь. Если вы хотите взять какую-нибудь книгу на дом, он солидно спрашивает вас: ваше имя, ваш адрес. И медленно вписывает ваши показания по отдельным графам. Если вы станете слишком громко разговаривать в библиотеке, он сделает вам замечание и покажет табличку, предписывающую тишину.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация