Играл с поповичем 4 партии в шахматы и все четыре выиграл. Корреспонденций моих не печатают уже неделю. Жду Лазурского – сказал, что сегодня вернется. Буду сейчас читать «Пенденниса».
10 июля. Читаю Ренана «Жизнь Иисуса». Решил выписывать все, что пригодится для моей фантастической книги о бесцельности. Мои положения таковы: бесцельность, а не цель притягательны. Только бесцельностью достигнешь целей. Отведу себе здесь несколько страниц для выписок.
25 VII.
Ты любил ее робко, эту жизнь многоцветную,
Без надежды пред ней ты молился в тиши.
Без рыданья принес ты ей грусть безответную
Стыдливо прекрасной души.
Как сияньем заката – печалью повитая
Без рыданий рыдала молитва твоя.
Как неспетая песня, как радость забытая,
Как могила, неведомо чья.
И из сердца великого, сердца влюбленного
По капле, по капле сочилася кровь,
И какого-то неба – иного, бездонного,
Без надежды просила любовь.
И стыдливо душа невозможного чаяла,
О вечном минуту моля,
И в безбрежности вечного тихо растаяла
В тихих лучах небытья.
Как покорного вечера благоухание,
Как безропотно тихий закат,
Как весенней любви, как любви трепетание,
Как первой любви аромат…*
27 июля, среда. Сегодня утром Лазурский получил от В. Брюсова письмо, где очень холодно извещается, что моя статейка о Уотсе пойдет*. От наших сегодня ни строки.
29 июля, пятница. Вечер. Писем от наших все нет. Вечер. Я перевожу Свинборна для своей статейки о нем*. Вот что я написал:
И пальм, и лавровых ветвей,
И грудей, дрожащих весной,
Они голубиных нежней —
Эти груди у нимфы лесной.
Ты возьмешь ли все крылья страстей,
Весь восторг домогильный возьмешь?
Эту песнь убегающих дней,
Что звучит, будто лиры дрожь,
Лиры, сокрытой в цветах,
Чьи струны дрожат, как огонь.
О! Ты все повергаешь во прах,
Но этого, бедный, не тронь.
Ах, изменчиво жизни крыло,
И смертный минуту живет.
Минута – и это прошло,
Пускай же идет, как идет.
Из живущих под небом никто
Свою смерть не умел пережить,
И достаточно слез пролито,
И грустно для грусти грустить.
Уж царствуют новые боги,
Их розы сломили ваш меч.
Они добродушны, нестроги,
Нежна их тихая речь.
1 августа, понедельник. Предисловие к «Онегину»*. Будь я рецензентом и попадись мне на глаза этот стихотворный роман – я дал бы о нем такой отзыв: Мы никак не ожидали от г. Чуковского столь несовершенной вещи. К чему она написана? Для шутки это слишком длинно, для серьезного – это коротко. Каждое действующее лицо – как из дерева. Движения нет. А что самое главное – отношение к описываемому поражает каким-то фельетонным, бульварно-легкомысленным тоном. Выбрать для такой вещи заглавие великого пушкинского творения – прямо-таки святотатственно. Стих почти всюду легкий, ясный и сжатый… В общем, для «железнодорожной литературы» – это хорошо, но не больше.
4 августа. Сочиняю поздравительный стих Олимпиаде Прохоровне:
Достойно Ваши именины
Воспеть – я не могу никак.
Мой стих не стоит и полтины,
Мне платят только четвертак
За строчку. А сказать стихами
«Желаю вам того-сего» —
Ведь это, посудите сами,
Не стоит ровно ничего.
И потому я вам ни слова,
Ни слова не скажу такого.
Я не скажу: пошли вам боги
Всего, что просите у них.
Я знаю, что от слов таких
И белый покраснеет стих.
Я знаю: ни один двуногий
Своих желаний не достиг
Таким путем. Мы сами, сами
Должны добыть, чего хотим,
И только нашими руками
Мир вожделенный достижим.
(Простите стих головатючий —
Придумать не могу я лучший.)
И потому я вам желаю,
Чтоб вы желали – пожелать.
Иных желаний я не знаю,
И не желаю вам узнать.
Иль нет: уже не за горами
Тот праздник ваших именин,
Когда я кликну: сын мой, сын,
Надень-ка чистый казакин,
Идем с тобою к крестной маме,
Там угостят нас пирогами.
Тогда – ужель тебе, Аллах,
Молебный голос мой не слышен?
Да будет в этих пирогах
Начинка сладкая из вишен.
Но здесь конец сему листочку,
И потому я ставлю точку.
Август. Ночь на 22-е. Это шестая ночь, что я не сплю. Зуб. Никогда в жизни не знал таких мучений. Купил вечером лекарство против невралгии; там сказано: по 2 ложки – не больше. Я выпил почти всю бутылку, и нервы поднялись еще больше. В голове мутится: ни одной мысли не могу довести до конца.
Стараюсь думать о Маше, не могу – так болит. Зубы стучат – и я занимаюсь тем, что считаю, сколько раз они стучат. Теперь, должно быть, 2-й час. В 9 ½ пойду к дантисту. Значит, мучиться осталось приблизительно 7–8 часов. Я плачу – и все говорю: Мама, мама, мама! Хочется молиться Богу или броситься из окна. Неделя как я ничего не пишу, не читаю, не думаю. И если бы я думал, что мне предстоит вторая такая неделя, я бы покончил с собою. Ухо болит от зубной боли. Голова тяжелеет все более. С восторгом думаю о том, как дантист наложит завтра щипцы и сделает этому проклятому зубу – моему мучителю – больно, больно. Это будет моя месть. Самочувствие покидает меня. Мне кажется, что меня нету, а есть один комок боли, – а все, что не болит, не существует. Должно быть, уже прошло 5 минут, как я пишу. Вот и хорошо. Хорошо. Хорошо. Возьму сейчас Пушкина и заставлю себя прочесть какое-нибудь стихотворение, вникая в каждое слово. Прочел «Зимний вечер» и «На смерть Ризнич». Ужасно трудно находить между словом и его значением соответствие. Образ упрямо не хочет идти на место слова. Который теперь час? Странно: вчера, в воскресение, а сегодня ночь на понедельник, утром Лазурский взял меня под руку и отвел меня на Woburn Square к дантисту Read’y. Его не было дома, а была его сестра. Она, ни меня, ни Лазурского никогда не видавшая, дала мне лекарство и денег не захотела брать. Странно! А вот вещь еще более странная: каждые две минуты я встаю с постели (на которой пишу вот это), поднимаю с полу графин и полоскаю рот, хотя никакого облегчения от этого не получается. Зачем же я это делаю? Кстати: у Пушкина, кажется, нет ни одного стихотворения о зубной боли. У Чехова в «Лошадиной фамилии» и в другом, где жена ругает мужа (забыл заглавие). У Достоевского – в «Записках из подполья». Где это река Коцит? Пушкин говорит в послании к Мордвинову: «На брегах Коцита». Пробило 2 часа. Только что прочел из дневника Пушкина об Иконникове. Как умно! Удивительно! Сложный характер изображен с такой легкостью и простотой. Вместо 2-х ложек Neuralgia Mixture
[39] я принял 7 – и как у меня теперь опустела голова! 3 часа. Руки и ноги немеют. Такое ощущение, будто я умираю. Сын мой! Коля! Как это странно. Чуть я подумаю о смерти, сейчас же мне приходит в голову он. С добрым ли чувством я поминаю его или с завистью – я никак не умею сказать. Боже, как я исхудал: пальцы вытянулись. Лицо – сплошная яма.
