Естественно, немаловажную роль в идеале ежедневного поведения самурая играл этикет. О японском этикете написано колоссальное количество литературы, и мы не будем особо распространяться на эту тему. Прежде всего, как мы уже говорили, он выработался в условиях тотальной вооруженности, отсюда колоссальное внимание к тому, чтобы не задеть ничью гордость и самому «не потерять лицо». Немалое влияние на формирование собственно японского этикета оказало китайское конфуцианство с его идеями почитания мужчины, сыновней почтительности, почитания вышестоящих. При всех удобствах, которые порой предоставлял детально разработанный этикет, он не считался писателями-самураями некой нерушимой догмой. Более того, этикет хоть и считался важным дополнением к Пути воина, но никогда не мог претендовать на то, чтобы подменить его. Идеальным выходом из конфликта между конфуцианскими предписаниями и Путем воина чаще всего считалось отдать предпочтение второму («неверно изучать Путь Конфуция или Путь Будды и считать, что это Путь самурая» – «Хагакурэ»). Цунэтомо далее иллюстрирует свой постулат с помощью примера: слуга низкого ранга из его родного клана Набэсима повздорил с вышестоящим самураем и, когда тот собирался побить его (тяжелое оскорбление в самурайской среде), убил этого самурая. Князь Набэсима спросил советников, в один голос рекомендовавших казнить слугу за нарушение субординации и дворцового этикета: «Что страшнее: забыть о ранге или погрешить против Пути самурая?», и, подразумевая, что ответ очевиден, пощадил слугу, ограничившись легким наказанием. Кстати, то, что сёгун Цунаёси приговорил к смерти князя Асано из истории про 47 самураев, было воспринято общественностью именно как морально неверный выбор в подобной же ситуации.
Некоторые современные авторы, пишущие о бусидо, считают, что конфуцианство вообще имело решающее влияние на формирование идеалов Пути воина. Нам, правда, кажется, что здесь не все так просто. Действительно, после прихода к власти сёгунов Токугава перед новой династией во весь рост встала задача поддержания стабильности и социального порядка в стране, для чего была необходима надежная идеологическая доктрина, способная обосновать необходимость сёгунского правления в мирное время. Многие тогдашние теоретики считали, что буддистская философская система не в состоянии удовлетворить потребность сёгуната в стройной идеологической доктрине. Этим целям вполне отвечало конфуцианство так называемого «чжусианского» толка. Идеи философа Чжу Си, последователя Конфуция, стали известны в Японии еще в XIV веке благодаря распространению их, как ни парадоксально, дзэнскими монахами. Однако монахов секты дзэн в первую очередь интересовала мистическая сторона учения Чжу Си. Несмотря на столь длительное знакомство японцев с чжусианством, официальной государственной идеологией оно стало лишь при Токугава. Вообще же, укоренение конфуцианства как такового было связано с потребностью «развитого феодального общества» утвердить новые взаимоотношения людей, более сложные образцы поведения, нормы и ритуалы. Короче говоря – новых владык страны вовсе не устраивало диктуемое буддизмом «иллюзорное» восприятия мира, а значит – и мирской власти (возможно, именно то, что конфуцианство, в отличие от буддизма и даже христианства, с его «Богу Богово, а кесарю – кесарево», вообще не разграничивает прерогативы «мирской» и «духовной» власти).
Будучи строго систематизированным учением, конфуцианство-чжусианство более всего отвечало интересам японского руководства времен Токугава, утверждению норм социального поведения, основанных на принципах нерушимой сословности. В конце XVI века состоялась встреча Токугава Иэясу и Фудзивара Сэйка (1561–1619) – известного ученого и мыслителя. Фудзивара Сэйка в беседе с Иэясу, тогда еще одним из главных претендентов на пост сёгуна, постарался внушить ему идею стабилизации и переустройства государства по образцу Танской империи. Придя к власти, Иэясу решил установить порядок в соответствии с неоконфуцианской моделью, взятой целиком из китайской практики, но видоизмененной местными мыслителями с учетом японской специфики. Известно, что Иэясу предложил Фудзивара Сэйка пост советника, но последний предпочел отказаться в пользу своего ученика Хаяси Радзана. Именно Фудзивара Сэйка и Хаяси Радзан определили идеологический курс сёгуната. Оба мыслителя начинали с дзэн-буддизма, но разочаровались в нем и решили посвятить себя изучению конфуцианства. Хаяси Радзан в своей критике буддизма пошел еще дальше: «Конфуцианство есть сущность, реальность (дзицу), буддизм же есть химера, вымысел (кё). Если кому-нибудь предложить на выбор сущность и химеру, вряд ли он отринет сущность и отдаст предпочтение химере». Таким образом, и правительство, и ученые XVII века, в отличие от своих предшественников за тысячелетие до этого, сочли буддизм не подходящим на роль государственной идеологии.
В итоге произошло очередное заимствование из Китая. Но ведь Чжу Си создавал свое учение в XIII веке в совершенно иных условиях и для других целей, следовательно, прямой перенос его концепции на японскую почву не имел смысла. Кроме того, сёгуна интересовала не вся концепция Чжу Си, а только та ее часть, которая касалась природы человека и государственного управления. Как отмечают современные философы, это ни в коей мере не чжусианство в чистом виде, а скорее заимствование политической культуры, взросшей на почве неоконфуцианства – «неоконфуцианство Токугава». Невозможность прямого переноса чжусианства в Японию в качестве официальной государственной идеологии понимали и японские правители, и ученые. Необходимо заметить, что конфуцианство в Японии, в отличие от Китая, никогда не существовало в чистом виде. В самом начале распространения этого учения шел процесс взаимопроникновения идей конфуцианства, буддизма и синто. Таким образом, к началу XVII века можно было говорить о комплексе идей, в котором были тесно связаны эти три религии. По видимому, сёгун решил, что дальнейшее проникновение идей конфуцианства в синто позволит увеличить эффективность чжусианства как идеологии. В начале XVII века была сформирована так называемая «Японская чжусианская школа» – «Сюси Гакуха», которую можно считать официальной школой, главной задачей которой было выработать стройную систему, способную выполнять роль государственной идеологии. То, что в высших сферах укрепились позиции неоконфуцианства, не препятствовало развитию иных китайских учений, хотя отрицательное отношение сёгунских властей к распространению неортодоксальных направлений всюду учитывалось неукоснительно. Упомянутый нами выше Фудзивара Сэйка, который разочаровался в буддизме и официально порвал с ним, считал, что только учение Чжу Си способно «спасти» человечество путем его «перевоспитания». В своей системе Фудзивара Сэйка стремился к гармонии конфуцианства с учением синто. Он выдвинул идею о том, что синтоистские божества воплощаются в правителей Японии.
Для Чжу Си монарх являлся обладателем сверхъестественных качеств, «равным Небу, Земле, отцу и матери». Ему и в голову не приходило, что божественный император может стать объектом критического анализа. В центре учения Чжу Си находился «совершенномудрый» человек – сяотянь. Учение Чжу Си о природе человека имело своей целью обосновать этико-политическое учение Конфуция, согласно которому во главе государства стоят «благородные мужи» и управляют «подлым» народом. Гуманность, справедливость, соблюдение этикета, мудрость являются естественными. Чжу Си так говорил о природе человека: «Природа подобна наполненной чаше: большая чаша вмещает много, маленькая – мало. Вода в чистой чаше чистая, в грязной чаше мутная». Согласно Чжу Си, все люди, вне зависимости от положения в обществе и состояния, изначально равны, так как равно наделены изначальной природой, но их физический элемент различен, следствием чего является отличие индивидуальной природы. Но если в Китае противостояние «благородного» и «низкого» имело скорее нравственный оттенок, то в Японии времен Токугава такое противостояние стало социальным.
