На протяжении почти всего длинного XX века, с его повсеместным и разнообразным торжеством интеллектуализма, фраза «ты – это то, что ты читаешь» была практически аксиомой. Точно так же, как сегодня следящие за собой девушки публично стараются есть исключительно салат (а масляное печенье – тайком и в одиночестве), люди старались появляться на публике с «солидными томами», которые бы описывали их как личность самым выгодным способом. Тихонов и Сельвинский в походной сумке означали, что их владелец – человек мужественный и немного сорвиголова. Ронсар посреди Сахары – верный признак эстета, одиночки и нонконформиста. Блок в передвижном госпитале – свидетельство утонченной натуры. Путешествие, вне зависимости от его цели, было пространством публичности, своего рода сценой, а книга – эффектным и эффективным инструментом сценического самовыражения.
Сегодня всё изменилось. В ситуации распада иерархии культурных ценностей уже непонятно, как та или иная книга характеризует своего носителя и характеризует ли вообще. «Пятьдесят оттенков серого» – дань моде трехлетней давности или тонкая ирония? Пелевин – клеймо хипстера или просто первое, что попалось под руку? А вот это, в красной обложечке, – это вообще о чем?..
Точно так же и путешествие, став занятием гораздо более обыденным, одновременно стало и занятием куда более приватным, интимным. Самовыражаться в путешествии, среди чужаков, которые тебя не знают и не считывают твои тайные коды, да еще и при помощи такого ненадежного орудия, как книга, теперь бессмысленно.
Иными словами, появление новых форм бытования книги, возросшая любовь к комфорту, падение интереса к чтению – всё это безусловно важно, да. Но куда важнее, на мой взгляд, то, что статус книги как знака и путешествия как площадки пережил серьезную уценку. В этом, бесспорно, заключена определенная грусть, как в любом событии, размывающем контуры привычного нам мира. Но есть и хорошая новость: изнурительная эквилибристика с тяжелыми томами, от которых рвутся лямки рюкзаков и болит спина, более не обязательна.
Почему никто не любит нобелевскую премию по литературе
Результат Нобелевской премии по литературе не нравится никогда и никому. Если награда достается писателю, имя которого не на слуху, главная претензия сводится к брезгливому «А это еще кто?». Если же, не дай бог, премию получает тот, кого многие так или иначе знают – будь то Светлана Алексиевич или Боб Дилан, – скандал приобретает масштаб урагана и дохлестывает даже до областей, где живут люди с песьими головами, а книгу в последний раз видели много лет назад, да и то в закрытом виде. Главная же претензия в этой ситуации чаще всего звучит так: «Почему при живом и великом Х премию получает бездарный Y?».
Первое и главное, что следует знать про Нобелевскую премию по литературе, – процедура номинации и принятия решений в ней такова, что плохой писатель (бездарный и незначительный) премию получить не может в принципе: отсеется еще на этапе отбора номинантов. Нобелевское жюри выбирает между писателями хорошими, отличными и великими, никак иначе. Если же вы ничего не знаете о лауреате, это проблема скорее ваша (и нашего книжного рынка), чем собственно Нобеля. Так, когда вся российская общественность в лучших традициях «а это кто такой вообще, почему я его не знаю?» негодовала по поводу присуждения премии китайцу Мо Яню, на английском уже было опубликовано двенадцать его книг, а на немецком – восемь. Словом, прежде, чем возмущаться «неизвестностью» победителя и подозревать, что дело тут исключительно в «политике», лучше воспользоваться услугами Google: лично меня подобная практика многократно спасала от конфуза.
Сказанное не означает, что политика совсем не важна: конечно, нобелевское жюри обращает внимание и на национальную принадлежность кандидата, и на его политические взгляды, и на степень популярности (или, напротив, гонимости) на родине, и старается соблюдать в этом вопросе определенный баланс. Однако первый и главный критерий отбора, своего рода входной билет в пантеон небожителей, чьи кандидатуры в принципе рассматриваются нобелевским жюри, – это всё же литературное мастерство.
Ну, а вторая аксиома, логично вытекающая из первой, состоит в том, что выбрать среди великих, выдающихся и просто очень хороших писателей одного самого-самого – невозможно технически, а это значит, что удовлетворить сразу всех всё равно не удастся, нечего и пытаться. Какие-то результаты кажутся более логичными, какие-то менее, но совсем дурацких решений «нобелевка» не принимала уже очень много лет, так что ресурс доверия ей должен быть достаточно велик.
Словом, с тем, что главная литературная награда мира часто достается писателям недостаточно, с нашей точки зрения, известным, а также с тем, что результаты редко удовлетворяют сколько-нибудь широкий круг наблюдателей, дело обстоит сравнительно просто. Куда сложнее – но и интереснее – ответить на вопрос, почему «Нобель» таков, каков он есть, и почему «при живом Х» премию и в самом деле часто получает менее известный, популярный и влиятельный Y.
Для этого нам, как водится, придется вернуться к истокам – а именно в 1897 год, когда Альфред Нобель писал свое знаменитое завещание. Уже в самой формулировке, предложенной учредителем премии, присутствовала некоторая неоднозначность: награду в сфере литературы предлагалось вручать «тому, кто создаст наиболее выдающееся литературное произведение идеалистической направленности». Очевидно, что слово «идеалистическое» не могло не вызвать многочисленных вопросов. Какой смысл вложил в него Нобель? «Идеалистический» в том же смысле, в каком оно употребляется в словосочетании «идеалистическая философия»? Или как производное от слова «идиллия»? Долгое время этот вопрос оставался спорным; остается он таковым и сегодня, однако недавние исследования профессора Стуре Аллена, рассмотревшего оригинал завещания под микроскопом, позволили хотя бы отчасти пролить свет на исходный замысел Альфреда Нобеля.
Аллен выяснил, что слово «идеалистическое» – idealisk – стало результатом исправления: первоначально в документе стояло однокоренное ему слово idealiserad, означающее «идеализирующее». Казалось бы, легче от этого не становится, но кое-что всё же можно понять, если наложить этот странный термин на ту историческую эпоху, в которую возникла премия. А эпоха это была счастливая, немного наивная, обманчиво устойчивая и мирная.
В 1887 году варшавский врач и лингвист-любитель Людвик Лазарь Заменгоф представил миру новый синтетический язык – эсперанто. Собранный из элементов нескольких европейских (преимущественно романских и германских) языков, он, по идее своего создателя, должен был стать универсальной лингва франка для всего мира и надежным фундаментом для построения нового – единого и гармоничного – общества на всей планете.
Через семь лет после явления миру эсперанто, то есть в 1894 году, барон Пьер де Кубертен на собравшейся в Сорбонне международной ассамблее представил проект возрождения Олимпийских игр, и всего через два года после этого новая Олимпиада стала реальностью. Кубертен был уверен, что в ситуации, когда все международные военные конфликты, по сути дела, исчерпали себя, глобальные спортивные состязания станут способом ненасильственной конкуренции между народами – эдакой мирной сублимацией военных забав.
