– По крайней мере, здесь мы вдвоем. Филипп редко сюда заглядывает, – устало произнес Мэтью.
– Хорошо, поговорим здесь. – Я сделала несколько шагов к алтарю и сразу заговорила о том, ради чего сюда пришла. – Что с тобой творится, Мэтью? Поначалу я думала, ты переживаешь шок от погружения в прежнюю жизнь и тебя угнетает новая встреча с отцом, которого ты похоронил в двадцатом веке.
Мэтью так и не встал с колен, не поднял головы и не повернулся ко мне.
– Но теперь Филипп знает свое будущее, а твое состояние ничуть не изменилось. Значит, есть еще какая-то причина.
Воздух внутри церкви был тяжелым, будто мои слова выжгли из него весь кислород. Нас окружала почти полная тишина, если не считать воркования голубей на колокольне.
– Сегодня – день рождения Люка, – наконец сказал Мэтью.
Его слова больно ударили по мне. Я подошла еще ближе, опустившись на колени рядом с ним. Моя широкая юбка клюквенного цвета накрыла грязные каменные плиты. Филипп был прав: я не знала Мэтью так, как полагается знать жене.
Мэтью указал на одну из плит пола, находившуюся где-то посередине между ним и фреской, изображавшей Иосифа:
– Он похоронен тут, вместе со своей матерью.
Никаких надписей с именами покойных. Каменная плита была истерта ногами многих поколений прихожан. И несколько бороздок. Мэтью протянул руку. Его пальцы вошли в бороздки, замерев там на некоторое время. Затем он убрал руку.
– Когда Люка не стало, вместе с ним умерла и часть меня. То же могу сказать и про Бланку. Она умерла несколькими днями позже, однако ее глаза были пустыми и нездешними. Ее душа уже отлетела. Имя для моего сына выбирал Филипп. По-гречески оно означает «светлый». Когда Люка́ родился, он был совсем бледным. Повитуха взяла его на руки. Его тельце поймало свет очага, наподобие того, как луна ловит свет солнца… Столько веков прошло, а я до сих пор отчетливо помню ту ночь. – Мэтью умолк, потом вытер один глаз. Пальцы сделались красными.
– Когда ты познакомился с Бланкой?
– Их семья приехала в деревню зимой. Я бросался в нее снежками. Я был готов сделать что угодно, только бы привлечь ее внимание. Она была хрупкая и замкнутая. Многие деревенские парни старались добиться ее расположения. К весне Бланка уже разрешала мне провожать ее домой с рынка. Она любила ягоды. Кусты вокруг церкви каждое лето густо покрывались ягодами. Мои пальцы были перепачканы их соком. Филипп это видел, посмеивался и говорил, что к осени дело кончится свадьбой.
– Наверное, он оказался прав.
– Мы обвенчались в октябре, после сбора урожая. К тому времени Бланка была на третьем месяце беременности.
Как интересно! Мэтью не спешил укладывать меня в постель, а вот чарам Бланки противостоять не мог. Я узнавала об их отношениях больше, чем мне хотелось.
– Впервые мы легли с ней одной жаркой августовской ночью, – продолжал Мэтью. – Бланка всегда старалась угодить другим. Оглядываясь назад, я думаю, не случилась ли с ней в детстве какая-то трагедия. Я не имею в виду излишне суровое родительское наказание. Нас всех наказывали, да так, что современным родителям и не снилось. Я говорю о чем-то, что сломало ее дух. Моя жена привыкла подчиняться всем, кто старше, сильнее и настойчивее в своих требованиях. У меня было то, другое и третье, и, когда я захотел, чтобы той летней ночью она сказала «да», она не посмела возразить.
– Изабо мне рассказывала, что вы с Бланкой крепко любили друг друга. Ты не заставлял ее делать что-либо против ее воли.
Я старалась хоть чем-то утешить Мэтью, понимая, какую обжигающую боль приносят ему воспоминания.
– У Бланки не было воли. По крайней мере, до рождения Люка. Но даже потом ее воля пробуждалась, лишь когда сыну грозила опасность или когда я сердился на него. Всю жизнь ей хотелось видеть рядом с собой кого-то младше и слабее, кого она могла бы защищать. А вместо этого жизнь преподносила ей одну неудачу за другой. Люка не был у нас первым ребенком. Каждый выкидыш становился для Бланки ударом. Она делалась еще тише, еще покорнее, еще больше старалась мне угодить. Я думал, что вообще никогда не услышу от нее слова «нет».
Эта история в основном совпадала с той, что рассказывала мне Изабо, но в ее версии говорилось о глубокой любви и общем горе. От Мэтью я слышала лишь о глубокой печали и невосполнимой потере.
– Но затем у вас родился Люка.
– Да. После нескольких лет, иссушавших ей душу, я подарил ей Люка. – Он снова замолчал.
– Мэтью, ты тогда ничего не мог сделать. Это был шестой век. Тогда не умели бороться с эпидемиями. У тебя не было знаний, чтобы спасти жену и сына.
– Я мог бы попросту прекратить близость с ней. Тогда бы не было и потери! – воскликнул Мэтью. – Она не смела сказать мне «нет», однако по ее глазам было видно, что она отдается с какой-то неохотой. Я всякий раз обещал ей, что теперь она выносит и родит. Я бы отдал что угодно…
Меня больно задевало, что Мэтью до сих пор так привязан к умершим жене и сыну. Их неприкаянные души не могли оставить эту церковь, но, что еще хуже, они не оставляли в покое самого Мэтью. Но теперь я хотя бы знала причину, почему он уклоняется от близости со мной. Он столько веков носил в себе горе и чувство вины. Возможно, со временем я ослаблю власть мертвой Бланки над Мэтью. Я встала и подошла к нему. Мэтью вздрогнул, почувствовал на плече мои пальцы.
– Это еще не все, – сказал он, и я застыла. – Я пытался расстаться с жизнью. Но Бог не захотел ее принять. – Мэтью смотрел на борозды в камне, а затем поднял голову. – Недели напролет я только и думал о том, чтобы соединиться с Люка и Бланкой. Одно меня останавливало. Я боялся, что не попаду в рай, где теперь находились жена и сын. За мои грехи Бог непременно низринет меня в ад, – сухим, будничным тоном произнес Мэтью. – Тогда я обратился за советом к одной жительнице деревни. Она решила, что я одержим бесами и из-за меня души Бланки и Люка тоже привязаны к этому месту. В один из дней я поднялся на леса, глянул вниз и подумал, что души моих близких заперты под каменной толщей. Если я упаду на место их погребения, Богу не останется иного выбора, как освободить их. Или же – позволить мне соединиться с ними.
Это была ущербная логика средневекового человека, дошедшего до крайнего отчаяния. Блестящий ученый Мэтью де Клермон так рассуждать не мог.
– Я испытывал чудовищную усталость, – продолжал Мэтью. – Но Господь не желал даровать мне сон. Особенно после того, что я сделал. За мои грехи Бог отдал меня существу нечеловеческой природы, и та превратила меня в себе подобного. В того, кто не может ни жить, ни умереть, ни даже обрести недолгий покой во сне. Все, что я могу, – это помнить.
Мэтью и сейчас испытывал чудовищную усталость. Его тело сделалось совсем холодным, гораздо холоднее окружающего воздуха. Сара наверняка знала заклинание, способное помочь Мэтью. Я могла лишь прижать его окоченевшее тело к себе и немного поделиться своим теплом.
