Вот он. На полке. Коробок. Я потряс его. Тот же славный звук, что и в Норвегии. Спички.
Огонек высветил стол и диван. Книжную полку под окном – и больше ничего. Я огляделся в свете гаснущей спички. Чиркнул новой и нашел желтоватую стеариновую свечу, но растопить очаг было нечем. Не было ни кровати, ни хотя бы одеяла. Я замерз и надеялся найти что угодно мягкое и сухое; в конце концов сорвал с окна занавеску и закутался в нее.
Я уже засыпал, как вдруг подскочил на месте.
А лодка-то! Она все еще пришвартована в месте, где я высадился. Я понятия не имел, полная или малая сейчас вода и не унесет ли лодку в море. Я поскорее натянул на себя мокрую обувь, мокрые брюки и мокрый анорак и выскочил из дома.
Лодка покачивалась на волнах перед каменистым берегом, как будто говоря мне: «Добро пожаловать к нам». Промелькнули огоньки одинокого автомобиля на далеком Ансте.
Из последних сил я на веслах обогнул остров. Едва не напоролся на острые камни у причала. Попытался отпереть сарай для лодки, но не нашел ключа и просто причалил ее к двум полусгнившим палам.
В ту ночь мои сны замкнулись в кольцо.
Я стою в большом зале рядом с одетой в платье женщиной. Свет из высоких окон растягивает наши тени на полу. Мы безмолвны. Словно ожидаем, что музыка пригласит нас на танец.
Мы ровесники, и все же она взрослая, а я – нет. Мы обнимаем друг друга, но не ощущаем прикосновений; она для меня будто воздух, и я для нее тоже.
Что-то не так.
Что-то не так с нами обоими.
И тут ее образ начал расплываться. Платье поначалу сохраняло очертания тела, но вот его тонкая ткань стала бесформенной и сплелась в охапку лоскутов. Я подставил локоть и подхватил его за талию – и вот уже стою один с платьем мертвой женщины.
Я проснулся, задаваясь вопросом: этот танец только начинается? Или он никогда не остановится?
Снаружи доносились удары прибоя о скалы Хаф-Груни. Я снова заснул.
* * *
Мутноватый свет сквозь щелки в оконных ставнях. Одежда мокрой кучкой на полу.
Я поднялся. Сон еще трепетал во мне. Как запечатлевшийся на сетчатке фантом, медленно пожираемый дневным светом.
Мир вокруг был сер. Солнце пыталось пробиться сквозь эту серость. К сараю для лодок вела заросшая дорожка из нескольких каменных плит, а лодка лежала там, где я ее принайтовил. Ветер утих, но на скалах перед навесом все равно бурлили буруны.
Я открутил гайки-барашки, закреплявшие ставни изнутри, а затем пошел на улицу и снял их. Посмотрел снаружи, как в дом проникает свет, и мне вспомнилось, как я включал лампу в столярной мастерской.
Потом я подошел к входной двери. Взялся за ручку и сказал себе, что я – Эйнар Хирифьелль.
Дверь открылась туго, заскрипев. Едва заметные следы прежней жизни. По низу стены, где дедушкин брат скидывал с себя обувь, ободралась краска.
Стало немного понятно, как проходили его дни. Проснуться в маленькой спальне за кухней, где на грубо сколоченном топчане лежал старый пружинный матрас без простыни. Помятый таз для умывания и зеленый жестяной кувшин. Полотенце, кусок засохшего мыла.
Перевернутый кофейник. Завтрак в одиночестве. В сером сумраке одинокая табуретка у кухонного окна. Вид на птичий базар на соседнем острове.
Мебель Эйнар сделал сам – по стыкам было видно. Но она была простой, как верстак. В свой собственный дом элегантность и вдохновение он не пустил.
Топил Эйнар торфом. В ящике возле плиты я нашел несколько высохших черных комков. Пол был протерт ногами от кухни до гостиной, где он, должно быть, ложился прикорнуть на диванчик, поставив чашку на низенький столик.
На подоконнике – радиоприемник, популярный в Норвегии в пятидесятые годы. В коричневой плетеной посудине прокуренные трубки. Видимо, все оставалось нетронутым с тех пор, как он умер.
Я сел прямо у входной двери, в полутьме. В дверь задувал ветер.
Эйнар Хирифьелль. Между камнями и морем. Между дождем и ветром. Суровое небо над бесконечно усталым человеком.
Порыв ветра взъерошил мне волосы. Дедушка, видимо, поменял замки после похорон. Но почему он фотографировал с Анста, а не прямо здесь, и почему участок не продали?
Я замерз. В прихожей я нашел вылинявшую серо-зеленую куртку. Надел ее, а также заляпанные маслом рабочие штаны и потрескавшиеся бледно-желтые резиновые сапоги. «В остальном он был весь жалок, оборван, – сказал пастор. – В уродливых желтых резиновых сапогах». Я побродил по крохотному дворику. Все равно что набрести на огороженное пастбище и вдруг узнать, что оно принадлежит кому-то из родственников. Наполовину мое, наполовину чужое.
Нужно найти ключ от сарая, сказал я себе. Затащить туда лодку. Чтобы меня не засекли. Не придется точить лясы. Не придется слушать, что остров вообще-то мне не принадлежит.
Под водосточными трубами стояли деревянные бочки, полные дождевой воды. Я нагнулся к воде и начал пить – выплевывал ниточки водорослей и все пил, пил… Тут я услышал лодочный мотор.
Я поскорее присел на корточки. Надеялся, что это просто рыбак проплывает с другой стороны острова. Но рев мотора усиливался, и вскоре я уже разглядел нос лодки, огибавшей выступающую скалу. Перед «Патной» она остановилась, покачиваясь на волнах.
* * *
Она стояла, опираясь коленом на банку и положив руку на румпель маленькой обшарпанной деревянной лодчонки со старым подвесным мотором в сорок лошадиных сил. Моего возраста, в стеганом жилете. Она заметила «Патну», убрала рукой волосы со лба и взглянула в мою сторону.
Когда я поднялся во весь рост, она вздрогнула. Но не поприветствовала меня – просто стояла и смотрела. Будто перед свежеокрашенным домом, раздумывая, хорошо ли получилось. Потом дала газу и направила лодку по широкой дуге, так что солнце светило ей в спину, когда она повернула к берегу. Причалив возле сарая, сошла на берег.
От травы вокруг нее поднимался пар. Девушка была не особенно высокой, немного грубо сложенной, с темно-каштановыми кудрявыми волосами. Внешность, не приметная в толпе. Но что-то витало вокруг нее, появившейся из блистающего моря. Она приближалась без улыбки и, остановившись в паре метров от меня и спросив, что я тут делаю, тоже не стала улыбаться.
– Came yesterday evening
[15], – ответил я.
– Знаю, – сказала она. – Я спросила, что ты делаешь здесь?
Звонкое «р». Долгие и глубокие «o». Не такие, как на диалекте Шетландских островов. Шотландия, она говорила, как говорят шотландцы. Голос не соответствовал ее лицу. Она выглядела беззащитной, а голос был как у директора банка.
– Приглядываюсь, – ответил я.
– Is that so-o-o
[16], – она сделала шаг поближе, – вы в Норвегии называете полночь вечером?
