Поправляя слуховой аппарат, Агнес прошла через комнату к темному углу в самой ее глубине. Там одиноко стояло кресло для бритья из покрытого белым лаком металла. Его было едва видно в свете уличных фонарей.
– Кресло для посетителей-мужчин, – сказала она. – Садитесь. Мне так будет легче вспомнить.
Когда я усаживался, высохшая кожа сиденья скрипнула.
– Как раз в нем сидел Эйнар, – сказала хозяйка, – когда я стригла его в первый раз в сорок третьем году.
Агнес Браун порылась в комоде. Отвернула тронутый патиной латунный кран. В трубах шарахнуло, и кран выплюнул ржавую воду. Старушка ополоснула ножницы. Я удивленно посмотрел на нее; в ответ она извлекла выцветшую нейлоновую накидку и повязала ее мне вокруг шеи. Сама же облачилась в кроваво-красный передник, после чего положила ладони мне на плечи, и мы встретились глазами в расрескавшемся зеркале.
– Ты на него похож, – сказала Браун. – Что, конечно, не странно.
И она без лишних разговоров принялась меня стричь. Быстрыми, точными движениями. Вскоре она отложила ножницы, взяла в руки опасную бритву и принялась подрезать мои волосы. Нож так и летал в ее руках, и после каждого захода в корнях волос слегка свербило. Отрезанные волоски она ловила в ладонь, быстро перетирала в пальцах, словно проверяя, настоящие ли они, и бросала на пол. А потом начала рассказывать.
* * *
Весной 1943 года Эйнар вошел в салон, приветливо поздоровался на приличном английском и попросил сделать ему стрижку coupe Lyon, прическу, при которой волосы укладывались на лбу жестким завитком. Она была популярна во Франции в конце тридцатых годов, но, как поведала Агнес, на Шетландских островах мужчины модными стрижками не интересовались. Как правило, им было достаточно выглядеть прилично, сняв шапку в церкви. В то время Браун была одной из двух наемных парикмахерш салона, которым владел немолодой мужской мастер из Глазго. Обстановка состояла из облезлых дощатых стен, расшатанных стеллажей с ящиками и разнокалиберных зеркал.
Эйнар повел себя совсем не так, как рыбаки, составлявшие основную клиентуру салона. Жилистый и подвижный, хорошо представляющий себе, как выглядит модная французская стрижка, он говорил с необычным акцентом и демонстрировал столичные манеры. Почти сразу Агнес поняла, что он норвежец, и они перешли на норвежский язык, но не представились друг другу по именам. Шетландские острова кишели норвежцами, и молодая парикмахерша с легконогим клиентом вели себя согласно военному обычаю: не распространяться о себе, потому что любое слово могло отозваться в Берлине.
Она подумала, что такая прическа понадобится ему, как камуфляж в оккупированной Франции. Но вслух этого не высказала. Эйнар похвалил ее работу, а затем вышел и закрыл за собой дверь, звякнув колокольчиком. Больше Агнес его не видела.
Потом война наконец закончилась, салон перешел к ней, и она наняла еще одного мастера и специализировалась на дамских стрижках. Когда парикмахерский салон вместо одного дамского кресла устанавливает три, он превращается в центр обмена пересудами, и вскоре Агнес услышала историю, в которой, как она поняла, речь шла о жилистом норвежце.
Одна из ее клиенток раньше была поварихой у обеспеченного оптовика на Ансте. Теперь ее уволили, и она с удовольствием судачила о бывшем работодателе. Женщина рассказала, что во время войны тот поселил у себя одного норвежца, вроде бы искусного столяра. Богатей со столяром нашли общий язык, в том числе потому, что оба действительно разбирались в резьбе по дереву. Ведь оптовик тоже был не абы кем. Его звали Дункан Уинтерфинч. Торговец лесоматериалами в пятом поколении, глава солидного семейного предприятия в Эдинбурге. Головной офис они перевели в летний дом на Ансте, опасаясь, что главное здание разбомбят.
Уинтерфинч с Эйнаром допоздна засиживались в гостиной, балуясь довоенным табачком и строя планы на будущее. Посылали за чаем с бутербродами в любое время суток. Несмотря на скудость продовольственных пайков, были у них и яйца. И нет большей зависти и обиды, чем когда слугам приходится обслуживать слуг. Крадучись по коридорам, они подслушивали у дверей, улавливали обрывки разговоров и воспроизводили их из-под фена на улице Сент-Суннива-стрит. Было ясно: эта парочка вынашивает подозрительные планы, потому что, когда к ним входили с заказанными яствами, они замолкали.
В 1943 году, подстригшись а ля coupe Lyon, Эйнар вдруг исчез. А Уинтерфинч последующие месяцы становился все беспокойнее. Постоянно спрашивал, не приходила ли телеграмма, но ничего не приходило. Он и до этого был раздражительным, в том числе и из-за старой военной травмы, когда ему оторвало руку, и осколочных ранений в ноги, из-за чего он временами вынужден был передвигаться в кресле-каталке. Именно в такой момент, осенью 1944-го, когда Уинтерфинч был измучен болью, ему позвонили, и он так разозлился, что разбил окно в своем кабинете. Никто не знал, в чем было дело. Но сразу после войны разыгралась похожая сцена.
Тогда перед дверью вдруг возник тот норвежец – он потребовал разговора с Дунканом Уинтерфинчем. Поначалу дворецкий решил, что это какой-то незнакомец, жалкий и оборванный, с исхудавшим телом и осунувшимся лицом. Беседа была недолгой. Уинтерфинч пришел в ярость и на виду у слуг накричал на норвежца: мол, Эйнар нарушил договор и из-за него погибла целая семья. Он орал так, что слышно было по всей округе, и на следующий день весь Анст знал о случившемся. Позже эти слова навсегда прилепились к Эйнару.
Чего никто не ожидал, так это того, что Эйнар сразу же отплывет на веслах на Хаф-Груни, владение Уинтерфинча, и поселится там. Дункан тут же велел слугам спустить на воду лодку, его занесли на борт и поплыли к острову. Каталка застревала на камнях, и его пришлось нести, по пути он все больше распалялся, и разыгралась еще одна жестокая ссора. Игнорируя Уинтерфинча, словно раскапризничавшегося ребенка, Эйнар подозвал к себе дворецкого и показал ему официально зарегистрированные права на недвижимость, гласившие, что ему на вечные времена предоставлено безусловное право проживания на Хаф-Груни.
Дункан со свитой вернулись несолоно хлебавши. Инвалид настолько обессилел от бешенства, что сидел молча, едва переводя дыхание. Но не похоже было, чтобы причиной его ярости была всего лишь потеря денег. Казалось, Уинтерфинч лишился чего-то драгоценного. Пробормотав что-то вроде «несчастные вдовы», он погрузился в угрюмое безмолвное уныние. А на следующее утро уволил повариху и еще трех слуг. Несколько дней он не показывался из кабинета, и оттуда слышалось только поскрипывание каталки.
– Это было сразу после войны? – уточнил я, устраиваясь в кресле.
– Дa, в конце сорок пятого, – сказала Агнес Браун.
«Значит, мамы с отцом это не касалось», – подумал я, размышляя о том, чем отличались рассказы Агнес и Гвен. Старая парикмахерша сказала, что из-за него погибла семья. Гвен сказала, что он кого-то убил.
В зеркале промелькнуло нечеткое отражение огней проехавшего по Сент-Суннива-стрит автомобиля. От них на мгновение стало светлее, и я увидел, что мои волосы уложены с пробором в непривычном месте.
