– Работодателей не обсуждают, – перебил я ее.
– Точно, – начала она, – it is…
– …not done, – закончил я за нее.
Сколько еще времени она будет делать вид, что просто работает на эту семью? И зачем ей притворяться? Она словно идет за лошадью, на которой не собирается скакать.
– Значит, ты выяснил, в чем состоит наследство? – спросила Гвен.
– Дa, – кивнул я. – Я это узнал.
Мы смотрели друг на друга. Каждый из нас как будто наводил свою «Лейку» на резкость. Но то ли Гвен поняла, что я вру, то ли она умела врать лучше меня.
– И ты знаешь, где оно? – задала она новый вопрос.
Я покачал головой.
Девушка поставила журналы на полку. Не поворачиваясь ко мне, уперла руки в боки и постояла так пару секунд.
– Но ты ведь хочешь это узнать? – уточнила она, обернувшись.
На это я ответил кивком. И спросил себя, какую же цену мне придется за это заплатить.
* * *
Немного позже я отплыл назад на Хаф-Груни. Побродил по нему до темноты, постоял в одиночестве с ночью и морем.
Мы с Гвен посидели, послушали «The Cutter and The Clan»
[40], вернувшись к себе прежним, какими мы были в ресторане, – двум фальшивым личинам, которые, однако, были единственными, посредством которых мы могли общаться. Она рассказала, что ее любимые группы – «Ранриг» и «Биг Кантри», и, когда игла поднялась с пластинки, в комнате воцарилась тяжелая тишина. Мы неуклюже распрощались, сказав: «Ну, увидимся».
Вероятно, она меня раскусила, поняла, что необходима мне, дабы узнать больше, но мы как будто хотели начать игру, однако не могли найти игральные кости.
Кроме того, заметил я, так было и проще. Пока мы скользили по поверхности, ставкой в игре служила правда не об отце и матери, а о наследстве. O деньгах, золотых слитках, о чем-то там еще… Окольный путь, обходящий большие вопросы.
Окольный путь, которым я, собственно, шел всю жизнь.
И вот теперь я поднимался на взгорок, с которого Эйнару открывался вид на сарай для лодок. Меня снова стало мучить то, что долго мучило, когда я был подростком. Когда мне было стыдно, что я никогда по-настоящему не скорблю о родителях.
Я восхищался тем, как горевал Эйнар, как он отреагировал на случившееся в 1971-м. Он страдал открыто и искренне, он принял муки, которые должны были бы терзать и меня. Я же поступал, как дедушка. Тот простился с ними, покинул место их захоронения, единственное место, где он дал выход своему горю, а потом расправил плечи, взял меня за руку, повернулся к этому месту спиной и вернулся к собственной жизни.
Но разница была в том, думал я, стоя на каменном уступе, что Эйнар знал их. Моя скорбь, как бы я ни старался прочувствовать ее, была всего лишь бесцветной оболочкой. Так можно скорбеть по кому угодно, и тем самым моя скорбь оказывалась ненастоящей; она была просто крутящейся в воздухе снежинкой, которую никто не вспомнит, когда та пролетит мимо.
* * *
На следующий день я на веслах доплыл до Анста. Подъехал к телефонной будке. Вероятно, к той же, в которой стоял Эйнар, когда в 1967 году звонил в Норвегию, чувствуя себя столь же неуверенно, что и я сейчас.
Я выгреб из кармана монетки. Задержал дыхание и повторил его действия тех лет. Набрал номер в Саксюме. Только номер, на который звонил я, я набирал уже не раз в случаях, когда мне приходилось туго.
Трубку снял ее отец. Когда я назвался, последовало обычное двусмысленное «понятно». У нас с ним одно было общее: мы оба предпочитали не иметь дела друг с другом.
Я услышал, как отец Ханне проворчал: «Это он», и Ханне взяла трубку.
– А, – сказала она. Мне знакомо было это «а», оно могло значить очень многое. Сейчас оно значило: «я надулась, и тебя стоит немножко помурыжить».
– Уже вернулась с Юга? – сказал я.
– Я не ездила.
– Эйнар умер много лет назад, – сообщил я.
– Oй, – сказала Ханне, и ее голос немного смягчился. – Так ты, значит, вернулся домой?
– Я еще на Шетландских островах.
– Да ну тебя, Эдвард!
– Я вправду на Шетландских островах, – сказал я и открыл дверь телефонной будки. – Слышишь, чайки кричат? Я в месте, которое называется Анст.
Ханне замолчала. Линия едва слышно потрескивала электрическими разрядами.
– Ты же и в Осло почти не бывал, – заметила она.
Я собирался сказать, что соскучился по ней, но не сказал. Сложность была в том, что не по всему в ней я скучал. Я скучал по ее теплу и уравновешенности. Но вовсе не скучал по тому свинцовому грузилу в ней, которое грозило крепко удерживать меня на месте.
– Да ничего, вполне справляюсь, – сказал я.
– А чем ты там занимаешься, раз он умер?
Я хотел рассказать, что между Эйнаром и теми четырьмя днями, что я отсутствовал, есть связь. Что я постепенно выясняю, почему мама приехала в Хирифьелль и что представляет собой наследство. Но мне потихоньку становилось ясно, что вся эта история превращается в историю еще одного человека – девушки, которой я не мог доверять до конца, но к которой меня влекло, а именно Гвендолин Уинтерфинч.
– Эдвард, – сказала Ханне, – я тебя больше не понимаю. Я не знаю, что и думать.
– Я и не знал, что тебе требуется что-то об этом думать, – отозвался я.
– Ну, тогда мне, наверное, лучше повесить трубку, – заявила она.
Автомат запищал. Я бросил в него еще монетку.
– Ханне. Извини. Я ляпнул глупость. Мне нужно попросить тебя кое о чем. Я задержусь еще на неделю. Ты не могла бы заехать на хутор и посмотреть, не появилась ли на картофельной ботве сухая гниль? Ключ от шлагбаума лежит под черным камнем.
– Ты хочешь, чтобы я что сделала?
– Только посмотрела, нет ли сухой гнили.
– А если есть? Не буду же я заниматься опрыскиванием! Ты меня не нанимал.
– Нет, просто посмотри, всё ли в порядке. И еще я хотел попросить тебя сдать в библиотеку книги, которые лежат на кухонном столе.
– А когда их пора сдавать, Эдвард?
– Не помню точно.
– Летом библиотека выдает книги на два месяца. Ты сколько собираешься отсутствовать – одну, две или три недели?
– Еще одну. Овцы же в горах. И…
– Я понять не могу, – продолжала Ханне, – что тебе там надо, раз он умер?
* * *
Я поехал в Леруик, на паромную пристань в Холмсгарте, пахнувшую рыбой и дизельным выхлопом. Билеты продавал мужик с двойным подбородком, который, похоже, всю свою жизнь просидел в кассе, не двигаясь. Я перенес возвращение в Берген на более поздний срок и заодно спросил, когда отходит паром на Абердин.
