Тело подало мне знак. Не мозг, не органы чувств. Будто в преддверии землетрясения. Как в ту секунду, когда я увидел, что дедушка умер. Как когда я понял, что Ханне перебралась жить в Хирифьелль.
Эта машина. Этот запах. Этот рисунок ткани, которой отделан потолок кабины. Эти истрепанные коврики. Душок состарившейся кожи. Игра Глена Гульда на пианино.
Мой взгляд упал на крышку бардачка. У нее не было ручки – только тонкий шнур из плетеной кожи.
Почему я раньше не удивился этому шнуру?
Потому что я знал, что тут должен быть плетеный кожаный шнур.
Я моментально перенесся на много лет назад. Я сижу в машине, и мне ужасно страшно. Так же страшно, как когда я услышал треск разрывов из березового леса. Я такой маленький, что занимаю на сиденье очень мало места, а машина идет очень быстро. Тут я вспомнил еще кое-что: спину худого человека за рулем – он говорит что-то, чтобы меня успокоить, но это не помогает, потому что я не могу найти что-то гладкое, деревянное.
Мою игрушечную собачку.
Я искал собачку, а за окном мелькала стена темных деревьев. Потом мои руки вспомнили еще одно. Они вспомнили прикосновение к тонкой ткани. Платью, лежащему в гробу на Хаф-Груни. Мама сидела в этой машине?
Я потерял игрушечную собачку или своих родителей?
Воспоминание побледнело, но осталась уверенность.
Я уже сидел в этой машине раньше. В те четыре дня, когда меня не могли найти.
16
Скорее на Анст в незастрахованном «Бристоле»! На пересохших покрышках, с виляющим рулем и голубым дымком из глушителей. Но постепенно что-то менялось: мы с этой машиной понимали друг друга, и это понимание росло тем сильнее, чем дальше я ехал. Подрагивали стрелки приборов, сиденья сотрясались в такт с разбалансированными колесами. Словно животное, рыскало в темноте неясное ощущение из прошлого.
В ночи высилась громада Квэркус-Холла. «Зетленда» было не видать. Каменный домик Гвен все так же пуст. Ни души вокруг, ни даже овечьего блеяния, только завывающий у каменных стен ветер.
Отсюда я на гребной лодке поплыл в Хаф-Груни. Поднял крышку подпола, пошарил рукой в поисках чемоданчика с дробовиком.
Его там не было. А у Гвен были ключи от этой постройки.
Значит, обман удался. Со второй попытки. В сарае я выкопал гроб из торфа. Помыл руки и откинул крышку. Развернул папиросную бумагу, провел рукой по ткани платья.
Мои руки помнили. И это воспоминание было настоящим.
Я вернулся на Анст и переночевал в Бристоле. Чтобы поглубже воспринять запахи. Надеялся, что вспыхнут новые воспоминания. Как зерно, еще не разобравшее, в плодородную ли почву оно попало. Проснувшись, я увидел в морской дали Хаф-Груни. Низкий, темный, как осевшее надгробие.
Долго сидел с закрытыми глазами. Новых воспоминаний не приходило.
Запах кожаных сидений был знаком, но больше мне ничего не вспомнилось, словно рисунок был уже целиком раскрашен, но ничего нового в нем не появилось.
При утреннем освещении я облазил весь автомобиль, но не нашел ничего, кроме мелкого мусора и мелких монет, отчеканенных в пятидесятые и шестидесятые годы: немецкие пфенниги, чехословацкие геллеры, французские сантимы… А потом я нащупал в щели между сиденьями знакомую форму. Кассета с фотопленкой.
* * *
Аптека Лэинга в Леруике открывалась в девять часов. Я подождал у входа, разглядывая рыбачьи лодки у причала и спешащих на работу прохожих.
Вероятно, я больше никогда не увижу Гвендолин. Она, должно быть, в Эдинбурге, гребет тысячами гинеи за «Диксон Раунд Экшн», «оказавшийся привлекательным для некоторых клиентов». Ее летний выигрыш. Приключение, когда она перехитрила глупого норвежца и осуществила романтические планы, которые строила подростком.
Звякнул дверной колокольчик. Я вошел и поздоровался с аптекаршей, светловолосой женщиной за пятьдесят с короткой стрижкой. Она была удивительно красива. Сама аптека могла служить живой иллюстрацией того, как в прошлые времена именно аптекарь являлся связующим звеном между проявочной химией и фотографированием. У них была полочка с пленками производства «Кодак» и «Илфорд», и отдельный застекленный прилавок с парой аппаратов «Олимпус».
– А можно ли у вас сегодня проявить пленку? – спросил я, ставя на прилавок кассету.
– Придется посылать ее в Абердин. Сами мы больше не занимаемся проявкой.
«Черт!» – выругался я про себя и закрыл глаза. А когда открыл их, аптекарша вертела пленку в руке.
– Гм, – пробормотала она. – «Орво Эн-пи-двадцать»… Нечасто попадаются.
– Она старая, – сказал я.
– Я вижу, – кивнула женщина.
– А какого примерно времени?
Моя собеседница зажала кассету между большим и указательным пальцами.
– Конец шестидесятых вроде бы…
Я взглянул на черные бачки для проявки на полке за ее спиной. «Патерсон», дома у меня такие же.
– А порошковый проявитель есть у вас? – поинтересовался я.
Аптекарша открыла журнал с записями.
– Извините, нет. «Орво» редко спрашивают. Есть «Илфорд Микрофен», но с ним вряд ли выйдет достаточно хорошо. Можно было бы взять «Родинал», но один фрилансер, публикующийся в «Шетланд таймс», вчера купил последние пузырьки.
– Я сам смешаю, – сказал я. – А гидрохинон есть?
Вроде бы я правильно произнес это слово. Женщина сняла очки и искоса посмотрела на меня. Через пару секунд мои глаза дали ответ на не заданный ею вопрос. Она извлекла из ящика таблицу, принесла пустые коричневые пузырьки и красивым почерком начала заполнять этикетки.
– Так, сульфит натрия… А чтобы уменьшить помутнение, вызванное тем, что пленка долго лежала непроявленной, я бы предложила бромид калия. Согласны?
– Полностью, – кивнул я.
Аптекарша отсыпала порошка в маленький пакетик.
– Эта штука ядовита, – сообщила она, налепив на пакетик оранжевую наклейку с предупреждением. – Вы понимаете, за что беретесь?
– Во всяком случае, до момента, когда проявлю пленку, – ответил я.
Вернувшись на Хаф-Груни, я набрал ведро дождевой воды из лужи. Заодно туда угодило насколько травинок, которые я выловил на кухне дуршлагом. Лизнул воду – проверить, не нагнало ли туда соленой морской водицы. Растопил торфом кухонную плиту. Протиснулся в земляной подпол. Проверил, не просачивается ли в щелки свет.
Снова я ощутил магию момента, когда извлекаешь новую пленку из кассеты. Когда знаешь, что на светочувствительном серебре схвачено что-то живое, что можно спугнуть. Что на нем запечатлено другое время, пока невидимое. Может быть, поэтому, подумалось мне, в то мгновение, что я в темноте держал в руках пленку, я цепенел от осознания, что она хранит время, для меня безвозвратно утраченное.
