Испанцы, искренне полагавшие себя владельцами Нового Света, сообразили, что их грабят. Они преследовали иностранцев и обращались с ними как с пиратами. К несчастью, ни Франция, ни Англия, ни другие европейские страны не имели флота, способного бороться с испанским, давно завоевавшим репутацию непобедимого. Они должны были склонить голову, проглотить свой стыд и признать собственное бессилие.
Именно тогда, когда морское могущество Испании казалось непоколебимым в веках, одинокие авантюристы, пострадавшие от междоусобных раздоров, изгнанные религиозными войнами, искавшие призрачного убежища на уединенных островках Атлантического океана и уже теснимые в этом последнем убежище, отважились сделать то, на что не рискнула пойти вся Европа. Они смело бросили перчатку кастильскому колоссу. Эти авантюристы, представители разных наций, говорящие на разных языках, исповедующие разные религии, но связанные между собой узами нищеты и ненависти к угнетению, составили грозное товарищество Береговых братьев, которому суждено было около столетия противостоять испанскому могуществу и положить начало европейским колониям в Новом Свете.
Наша история происходит в то время, когда французские военные суда, весьма немногочисленные, оставляли гавани только для коротких плаваний вдоль берегов. Торговый флот защищал себя как мог, правительство не заботилось о нем. Большая часть торговых судов имела многочисленный экипаж и пушки, чтобы защищаться от пиратов, наводнявших моря. Так что, хотя между Францией и Испанией был мир, французское правительство охотно закрывало глаза и на снаряжение судов, производившееся в ее гаванях, и на смелых корсаров, заходивших туда под видом мирных купцов запасаться съестными припасами, и даже на тех корсаров, которые, построив суда, выходили в море для того, чтобы преследовать испанские галионы. Таким образом, корсары, заранее уверенные в безнаказанности, а в случае чего и в покровительстве французских властей, не старались скрыть свои намерения и действовали в Дьеппе, Нанте или Бресте так бесцеремонно, как будто находились у Антильских островов.
Действительно, что могло сказать французское правительство авантюристам? Ничего. Ведь для того, чтобы окончательно убедить их в своем покровительстве, оно само назначало губернатора из числа людей, уважаемых флибустьерами, и беспокоилось о том, чтобы ему была выделена часть добычи, отнятой у испанцев. Ныне это неизбежно вызвало бы casus belli
[28], но тогда дело обстояло иначе: спорные вопросы истолковывались другим образом, правительства безмолвно условились, что все происходившее по другую сторону экватора не должно было ни в чем изменять европейский мир. Таким образом, жизнь в американских водах контролировалась Береговыми братьями, которые безнаказанно бороздили моря.
На этом мы заканчиваем отступление, весьма, впрочем, нужное для уразумения последующих событий, и возвращаемся к нашей истории, к той самой минуте, когда Филипп после разговора с доньей Хуаной вышел из церкви Мерсед в волнении, которое, несмотря на все свое самообладание, не мог скрыть полностью.
Очутившись на улице, он надвинул шляпу на глаза и медленно направился к гостинице. Лошадь его была оседлана, ее держал за поводья пеон, тот самый, который недавно сказал ему, чтобы он шел в церковь. Молодой человек вспрыгнул в седло, бросил золотую монету пеону и выехал со двора. Ему больше нечего было делать в городе. Благоразумие подсказывало ему уезжать как можно скорее.
Однако он не пришпоривал коня, а ехал шагом, нисколько не заботясь об ужасной опасности, угрожавшей ему, если, несмотря на переодевание, в нем узнали бы флибустьера. Война испанцев с Береговыми братьями была неумолима и беспощадна. Всякий плененный флибустьер подвергался испанцами повешению. Флибустьеры, в свою очередь, расстреливали пленных – и в этом заключалась единственная разница в способах расправы с врагом. Впрочем, с той и с другой стороны убийство пленных совершалось необыкновенно быстро.
К счастью для молодого человека, был полдень, знойное солнце обжигало землю, и жители, спрятавшись в домах от изнурительной жары, отдыхали с запертыми дверями и ставнями. Улицы были совершенно пусты. Тишина царила в городе, который точь-в-точь походил на город из «Тысячи и одной ночи», жителей которого волшебник вдруг превратил в статуи.
Филипп благополучно добрался до ворот, которые сонный лансеро
[29], ворча, отворил ему за пиастр, и скоро очутился за городом. Перед ним расстилалась равнина, покрытая роскошной растительностью и перерезаемая здесь и там почти высохшими ручьями. Оглянувшись на город, уже скрытый деревьями, он глубоко вздохнул и, наклонившись к лошадиной шее, поскакал галопом, не обращая внимания на жару, с каждой минутой становившуюся все более нестерпимой. Филипп чувствовал потребность в быстрой езде, чтобы придать другое направление своим мыслям.
Больше двух часов мчался он таким образом. Лошадь его уже начала уставать и замедлять бег, как вдруг Филипп услышал радостный голос:
– Я знал, что встречу его здесь!
Молодой человек остановил лошадь и с удивлением осмотрелся. На камне, под тенью огромного дерева, сидел человек и, улыбаясь Филиппу, пускал клубы дыма из трубки с коротким чубуком.
– Питриан! – с удивлением вскричал Филипп. – Что ты тут делаешь?
– Жду вас, месье Филипп, – ответил работник, вставая и подходя взять поводья.
Питриан был высоким широкоплечим малым лет тридцати пяти. На его веселой физиономии светились умные серые глаза. Его кожа, загорелая и задубевшая от ветра, дождя, солнца и морской воды, приняла кирпичный цвет, делавший Питриана похожим скорее на кариба, чем на европейца, хотя он был француз, парижанин. Костюм работника был самый простой. Он состоял из небольшого холщового плаща и панталон, спускавшихся только до середины икры. Надо было внимательно присмотреться, чтобы понять, из какой ткани сшита одежда, до такой степени она была запачкана кровью и жиром. Старая шляпа покрывала голову Питриана, за поясом у него был чехол из крокодиловой кожи, из которого торчали четыре ножа и штык, а возле камня, на котором он сидел, лежало одно из тех длинных ружей, которые Бражи в Дьеппе и Желен в Нанте изготавливали специально для буканьеров. Питриан снял седло с лошади и начал прилежно обтирать ее, чуть слышно ворча про себя.
– Что ты там бормочешь, животное? – спросил, смеясь, молодой человек, который, удобно расположившись в тени, играл с собаками работника.
– Животное! – произнес тот, пожимая плечами. – Вот ваша лошадь тоже животное. Да мыслимое ли дело так загнать благородную скотину!
Филипп громко расхохотался.
– Хорошо, ворчи-ворчи, если тебе от этого легче. Кстати, знаешь ли ты, что я умираю с голоду. Нет ли у тебя чего перекусить?
Работник, словно бы не расслышав вопроса, продолжал обтирать лошадь. Филиппу давно были известны повадки этого человека. Он не настаивал и терпеливо ждал. Питриан отвел лошадь в тень, дал ей напиться, положил перед ней две охапки травы, потом повернулся к своему господину и переспросил:
