Оказавшись же на улице, он тут же приосанился, поступь его стала более твердой, лицо – бесстрастным; все давешние опасения, казалось, вмиг улетучились из его головы.
Было семь утра; уже распахивались двери домов; уже перешучивались рабы, подметавшие и намывавшие площадки перед парадным входом богатых особняков; уже вышли на городские улицы водоносы, а торговцы овощами и фруктами принялись расхваливать во все горло свои товары, – словом, Веракрус мало-помалу просыпался, в город возвращалась жизнь и он приходил в движение.
Шагая легко и непринужденно, с сигарилло в зубах, Олоне тем не менее ощущал некое замешательство, потому как даже не представлял себе, где находится то место, куда ему нужно было попасть.
Он подошел к рабу с улыбкой во все лицо, который, опершись на рукоятку метлы, насмешливо поглядывал на других своих чернокожих собратьев, усердно занимавшихся своими делами.
Олоне сунул в руку бедолаги монетку и тихонько спросил у него дорогу, которую тот незамедлительно ему указал; вслед за тем молодой человек, обретя уверенность, что уже не заблудится, кивком поблагодарил чернокожего и быстрым шагом двинулся дальше.
Через десять минут Олоне остановился возле церкви; оглядев ее хоть и мельком, но очень внимательно, он, охваченный порывом ложного стыда, осмотрелся кругом, дабы удостовериться, что за ним не следят, и чуть ли не опрометью устремился в церковь.
Это был собор, воздвигнутый в честь Пресвятой Дароносицы, глубоко почитаемой мексиканцами. Он представлял собой величественное сооружение в мавританском стиле и был построен совсем недавно. Снаружи он выглядел несколько странно и необычно, а изнутри казался мрачным, холодным, даже угрюмым. Как и во всех испанских церквях, где нет ни скамей, ни стульев, чтобы сидеть, и тускло отсвечивают редкие светильники, главный алтарь, покоившийся на серебряных подпорках и убранный массивными подсвечниками из чистого золота, смотрелся здесь сказочно богато.
Олоне смочил пальцы в кропильнице, машинально перекрестился и после короткого колебания направился к исповедальне, помещавшейся в одном из самых темных углов церкви; удостоверившись, что в нефе никого нет, он открыл дверь в исповедальню, вошел и запер дверь изнутри; потом скрестил руки на груди и, по всей видимости, принялся мысленно считать секунды, бежавшие, как ему казалось, слишком медленно.
Уже с четверть часа флибустьер сидел вот так, притаившись, как вдруг противоположная дверь в исповедальню тихонько отворилась и точно так же затворилась; он расслышал скрежет задвигаемой защелки, после чего разделительная стенка скользнула вдоль паза и мягкий, мелодичный голос с чарующим тембром, заставившим его вздрогнуть, прошептал ему на ухо:
– Во имя неба, это вы?
– Да, сеньора, – отвечал он.
Двое наших героев были погружены в кромешную тьму и находились довольно близко друг к другу, но видеть друг друга не могли, и это сильно удручало Олоне, хотя тому и были свои причины, о которых мы скоро узнаем.
– Искренне благодарю вас за то, что пришли, сударь, – продолжал нежный голос.
– Ваша просьба для меня – закон, мадемуазель.
– О да! – проговорил ласкающий слух голос. – Преданность ваша мне знакома; впрочем, сейчас я веду себя довольно странно для девушки, и поверьте, у меня есть на то самые серьезные основания.
– Вы ангел, мадемуазель, и не способны на то, что было бы недостойно – нет, не уважения, а всяческих похвал.
– Увы, сударь, нынешнее мое положение ужасно. Оно пугает меня, ведь я с детства привыкла к спокойной семейной жизни, а тут вдруг у отца объявились сильные враги, жаждущие его смерти. И ненависть их страшит меня тем больше, что отец никак не желает проявить твердость духа.
– Увы, мадемуазель, то, что вы сейчас говорите мне, я ночью, всего лишь несколько часов назад говорил вашему отцу.
– И он отверг ваши советы, не так ли, сударь?
– К сожалению, да, мадемуазель, притом самым решительным образом.
– Этого и следовало ожидать. Вчера, после вашего ухода, отец имел довольно серьезную беседу с госпожой герцогиней. Но ни матушкины слезы, ни мои не вернули ему решимости. Он не видел или не желал видеть, как мы страдаем. Он упорно хочет смотреть врагам в лицо, а те орудуют исподтишка. Что из всего этого выйдет – ума не приложу. Но мне страшно. От горького предчувствия сердце у меня сжимается, точно в тисках. Знаю только, к величайшему моему сожалению, что нам угрожает ужасная беда.
– Предчувствие обманывает вас, мадемуазель. Такое невозможно, ведь вы находитесь в Веракрусе, городские власти обязаны вас защищать, и они помнят об этом.
– Эх, сударь, то-то и оно: самые грозные наши враги как раз и состоят в числе городских властей. Вы даже не представляете себе, какие тайные козни плетутся против нас, каким притеснениям и низким нападкам мы подвергаемся.
– Не робейте, мадемуазель, вице-король Новой Испании – человек благородный. Он не допустит…
– Ничего-то вы не знаете, сударь. Вице-король Новой Испании – наш самый заклятый враг, и все, что ни чинится против нас, делается по его велению!
Наступила короткая пауза.
– И вот в состоянии непостижимого страха, – продолжала девушка, – почти обезумев от овладевшего мною ужаса… простите меня, сударь, за то, чего мне не следовало бы говорить… я подумала о вас, таком добром, великодушном и благородном. Я не стала принимать в расчет последствия такого поступка и решила обратиться к вам, чтобы умолять о защите, которую я чувствовала всегда, и чтобы сказать, излив вам всю боль моей надорванной души: «Вы никогда меня не подводили и до сих пор неизменно были моим защитником, самым верным и бескорыстным… так помогите мне сейчас! Спасите меня! Я умираю!»
– О мадемуазель! – с чувством воскликнул молодой человек. – Я благословляю вас за доверие, которое вы питаете ко мне, и оно не будет обмануто. Пусть мне суждено сложить голову, но я спасу вас!
– Бог мой! Я ожидала от вас такого ответа, потому и пришла к вам с полным доверием и верой. Вы любите меня, я знаю, вы сами это говорили, и ваше признание не вызвало во мне гнева. Увы, в глубине сердца я тоже испытываю к вам чувство, от которого не хочу да и не могу отречься. Такое невозможно объяснить, но это чувство велит мне довериться вам.
– О мадемуазель, ваши слова удесятеряют мои силы, сподвигая совершать чудеса.
– Увы, – продолжала девушка, – у меня нет ни малейшей надежды, что даже с вашей помощью, которая, насколько мне известно, не знает границ, я смогу избежать угрожающих мне бед. Придется сделать вам еще одно признание, самое страшное, хотя, быть может, мне следовало бы сохранить его в своем сердце. Я уже говорила вам, и это правда, у меня больше нет в жизни счастья.
– Помилуйте, мадемуазель! Вы, такая юная и богатая, и не видите будущего?
– У меня нет больше будущего, участь моя решена – я говорю это с открытой душой, как честная сестра…
