Молодой человек подъехал прямо к главному деревенскому трактиру, стоявшему на площади с бассейном посередине, обрамленном цветущими гранатниками и олеандрами; из бассейна бил фонтан, и брызги его приятно освежали воздух.
Питриан спешился, заткнул пистолеты за пояс, привязал лошадь к вмурованному в стену кольцу и вошел в большой зал трактира.
Был тот самый час, когда заканчивалась сиеста
[89], медельинцы еще спали глубоким, укрепляющим сном; собаки и те безмятежно дремали, растянувшись в теньке под сенью домов.
В большом зале трактира было пусто – только толстый краснощекий трактирщик с грушевидным животом клевал носом за стойкой, сонно покачивая головой, и громогласно храпел, без устали издавая рык, больше похожий на отдаленные раскаты грома.
Питриан уселся за стол и, с удвоенной силой хватив по нему кулаком, зычно возгласил:
– Радуйся, Пресвятая Дева Мария!
На его возглас трактирщик машинально открыл глаза и, не сознавая, что говорит, изрек сакраментальные слова:
– Зачавшая непорочно! – И, тут же придя в себя, живо прибавил: – Что вам угодно, сеньор?
– Тепаче, – не колеблясь отвечал наш искатель приключений, – да получше!
Трактирщик поднялся, ворча, недовольный, что его разбудили: добрый малый не мог взять в толк, какого черта во время сладостной сиесты кому-то вдруг взбрело на ум нарушать покой добропорядочных людей лишь ради того, чтобы хлебнуть тепаче. И тем не менее он откликнулся на зов.
– Эй, приятель, – весело продолжал Питриан, – неужто вы оставите меня пить в одиночку? Тепаче так и благоухает, – должно быть, оно у вас и впрямь отменное. Да только я полюблю его еще больше, ежели вы опрокинете стаканчик-другой со мной за компанию.
– Э-э, – протянул трактирщик, чье лицо мигом оживилось, тем более что на поверку он и в самом деле был славным малым и никогда не упускал случая пошутить, – да вы никак боитесь, как бы вас не отравили, приятель?
– Нет, просто я много странствую и не люблю пить в одиночестве.
– Ах, до чего же добрая привычка, приятель, к тому же на пару оно и пьется лучше! Да и разговор за стаканчиком спорится.
– Вот-вот, вы зрите в самый корень. Потом, я не такой уж чужой в Медельине.
– О, выходит, вы уже бывали тут у нас? И то верно, теперь, когда я к вам пригляделся, ваше лицо кажется мне знакомым.
– Я странствующий торговец и с месяц назад был здесь проездом. И даже гостил пару дней.
– А у кого останавливались?
– У одного человека из местных, по имени дон Педро Гарсиас, – да вы наверняка его знаете.
– Еще бы, ведь он мой лучший друг. Больше того, мы с ним кумовья.
– А не знаете ли вы, часом, может, он и сейчас здесь, в Медельине? Вот было бы здорово с ним свидеться.
– Нет, он в отлучке, но я знаю точно: его ждут у нас завтра поутру.
Питриан хоть и был сильно раздосадован таким известием, вида, однако, не показал.
– Ну что ж, – сказал он с напускной беспечностью, – не очень-то приятная для меня весть. Я-то рассчитывал проведать вашего кума, потому что, думаю, снова вернусь сюда уже не скоро.
– Неужели!
– Да уж. Почти весь свой товар я распродал и вот собираюсь обратно, к себе в глубинку.
– Ах, вот так новость! Кум точно огорчится. А может, останетесь хоть до завтра? Кто знает, вдруг он нагрянет уже нынче вечером?
– К сожалению, не могу. Дела не ждут. К тому же этим вечером, ближе к ночи, у меня назначена встреча на постоялом дворе «У погонщика» – это в четырех лье отсюда. Я уже договорился с одними торговцами – они должны передать мне товары, чтоб я доставил их в Мехико, а то пришлось бы мне гнать мулов порожняком.
– Часом, не тот ли это постоялый двор, что у самого моря, по дороге в Манантиаль?
– Верно, он самый.
– Ну хорошо, послушайте, так ведь нет ничего проще. Ежели кум нагрянет ныне вечером, я скажу, что вы его спрашивали и сильно огорчились, не застав на месте, потому как вам надобно спешно возвращаться домой, и коль он желает с вами проститься, пускай ищет вас «У погонщика». Вот дело и улажено.
– Чудесно! Прекрасная мысль!
– Вот и договорились. Уж я-то непременно ему скажу… ах да, кстати, а как вас величать?
– О, чего-чего, а имен у меня хватает – побольше, чем пиастров. Но, поскольку кожа у меня смуглая, ко мне и прозвище приклеилось соответствующее – Эль-Морено
[90].
– Хорошо, принято к сведению.
– А что, если вы не увидитесь с кумом?
– Быть того не может. Он все едино проедет мимо меня. И никогда не нанесет мне оскорбления, не пожелав доброго вечера и не пропустив со мной по глотку тепаче или доброго первача.
Питриан встал, расплатился и вышел, напомнив трактирщику напоследок о его обещании.
Молодой человек остался доволен своей уловкой: он прекрасно знал, что в это время дон Педро Гарсиас, промышлявший главным образом контрабандой, частенько наезжал к себе домой дня на два-три, потому что дом служил ему складом. А посему нашему герою, оказавшемуся в отчаянном положении, приходилось быть предельно осторожным. И больше всего он полагался на случай, надеясь, что он-то и убережет его от молодчиков, которым не терпелось его схватить. Но что, в двух словах, он задумал? Выиграть хотя бы несколько часов, пустив врагов по ложному следу, только и всего. Поскольку флибустьеры, по крайней мере если им ничто не помешает, что предугадать заранее было невозможно, собирались высадиться на мексиканском побережье уже следующей ночью, и это в корне изменило бы его теперешнее положение.
Питриан бойко вскочил в седло, попрощался с трактирщиком, вышедшим проводить его взглядом с порога, и, закурив сигариллу, пустился крупной рысью в сторону, совершенно противоположную той, куда якобы собирался.
Было около половины шестого вечера, когда Питриан добрался до скалы, у подножия которой находился вход в пещеру, где мы с читателем уже побывали.
Молодой человек зорко огляделся и, вместо того чтобы направиться в пещеру, развернулся и пустил лошадь галопом к ближайшему лесу. Там он спешился, разнуздал лошадь, чтобы ей было вольготнее пастись, и, крепко ее привязав, неспешно вернулся к берегу.
Питриан был малый смышленый; происходил он из старинного нормандского рода и потому делал все обдуманно, тщательно взвесив все «за» и «против». Молодой человек пошел не к пещере, что на его месте сделал бы всякий другой, а предосторожности ради взобрался на скалу и, оказавшись на ее вершине, залег среди кустарника, а вернее, валежника, который не успел прогореть в прошлый раз, когда он разжигал тут сигнальный костер. Словом, наш хитрец так ловко спрятался, что заметить его со стороны было невозможно, а сам он, напротив, с высоты своего положения мог обозревать окрестности на огромном расстоянии и во всех направлениях, так что подкрасться к скале тайком не удалось бы никому: он тут же увидел бы любого.
