– И ее раскрыли?
– Да где уж там!
– Как это?
– Да вот так. Ты же сам из Франции и, стало быть, знаешь, до чего дотошны бывают деревенские, когда представится случай покопаться в чьих-нибудь секретах, тем более когда это может запятнать честь и репутацию друга или ближнего! Да только все их потуги оказались тщетными; даже самые хитроумные и еще бог весть какие происки ни к чему не привели. Было установлено, что в тех краях в радиусе трех лье той ночью не рожала ни одна женщина. Доктор же прибыл в Сабль прямиком из Парижа, и по дороге он нигде не останавливался. Да и потом, что спутало все карты, не прошло и часа после твоего рождения, как доктор Гено вверил тебя попечению бедных рыбаков, которые тебя пригрели.
– Все верно, – задумчиво проговорил Олоне.
– И впрямь дьявольский клубок, – продолжал Дрейф. – От отчаяния и бессилия всем было впору прикусить себе язык, но любопытные сабльские кумушки, к сожалению, на это так и не сподобились.
Молодой человек на мгновение поник головой, снова погрузившись в раздумье.
Дрейф наблюдал за ним, вернее, следил украдкой.
– А тебе, брат, – неожиданно спросил Олоне, вдруг вскинув голову и устремив свой ясный взор на Дрейфа, – тебе-то, часом, не удалось еще чего разузнать?
– Может, и так, – сказал он, кивнув.
– О!
– Да только то, что я узнал, тебе ни к чему.
– Как знать! Говори же!
– Тебе так хочется?
– Прошу тебя. Сам понимаешь, уж больно крепко это дело взяло меня за душу.
– Понимаю. Так знай! Той ночью ветер разгулялся не на шутку. Корабль, на котором я служил, был старенький, якорная стоянка – совсем никудышная, так что в тревоге я глаз не мог сомкнуть. Около полуночи, а точнее, ближе к часу ночи пошел я на бак глянуть, держит ли трос и не сорвет ли нас, не ровен час, с якоря. Перегнулся через борт и тут вижу: в гавань заходит большой черный люгер под красными парусами, с одним сигнальным огнем на носу. Несмотря на шквалистый ветер, шел он так, будто парил над самыми гребнями волн или скользил по озерной глади в полный штиль. И было что-то жутковатое в мрачном облике этого судна, тем более что на его борту не было видно ни души. Да и огней он нес только два: один отсвечивал на нактоузе компаса, а другой горел на баке. Словом, скользил он себе, как ни в чем не бывало, точно призрак, меж других кораблей на рейде, чье положение в большинстве своем было не из завидных.
– И что же это был за корабль?
– Этого никто так и не узнал. Он даже якорь не бросил, а ловко ошвартовался у пирса. Потом подал какие-то сигналы, и ему ответили из дома на городской окраине.
– А что это был за дом?
– То-то и оно. Дом этот слыл проклятым – там и селиться вроде как никто даже не смел. Так он и пустовал… В общем, часа в четыре утра неизвестный люгер отдал швартовы, поднял паруса, и в тот же миг этот дом вспыхнул, как громадный факел. К утру от него остались лишь одни дымящиеся развалины – огромная куча еще горячего пепла. Кучу ту перекопали вдоль и поперек, но без толку: все следы того, что случилось там ночью, буквально испарились.
– А корабль?
– Он ушел так же, как пришел. Никто его не признал, никто его больше не видел: он точно в воду канул.
Молодой человек печально опустил голову на грудь и снова погрузился в раздумье.
Друзья долго сидели так и молчали.
Дрейф уныло набивал новую трубку – взамен старой, сломавшейся несколько часов назад, потом принялся ее раскуривать.
Наконец Олоне поднял голову.
– Это все? – спросил он.
– Все! – отвечал флибустьер, пыхнув раз-другой трубкой, и кивнул.
– И сам ты никогда не пытался разузнать, что к чему?
– Никогда. Да и зачем было совать нос в дело, которое меня не касалось? Мне и своих забот хватало.
– Так-то оно так.
Снова воцарилась тишина.
– Брат!.. – через мгновение встрепенулся Олоне.
– Что еще?
– Хочу еще спросить тебя кое о чем.
– Спрашивай.
– И ты ответишь?
– Клянусь честью.
– Зачем ты мне все это рассказал?
– Потому что это правда.
– Все так точно и было?
– Все-все… точнее не бывает.
– И ты был тому свидетелем?
– Это же случилось у меня на глазах.
– Спасибо, брат, – сказал Олоне, протягивая другу руку, – не стоит больше ворошить воспоминания и, может, бередить старые раны. Я не мальчик, чтобы верить в призрачные мечты, а мужчина, привыкший страдать.
– О чем это ты? Что-то не пойму я тебя.
– Тогда придется объяснить, – с грустью продолжал Олоне. – Поблагодарил же я тебя за то, что говорил ты со мной из добрых побуждений. Ты хотел доказать, что любовь моя безумна, и дать скрытый совет, чтоб я отрекся от нее, ясно показав мне, что тайна моего рождения окутана таким плотным покровом, что ему не развеяться никогда; что я навсегда так и останусь жалким горемыкой без роду-племени и без отечества; что из бездны бесчестья, куда я пал без всякой надежды выбраться, ежели только не случится чуда, мне, безумцу, не пристало поднимать глаза на дочь того, кому знатное его происхождение и богатство уготовили место возле королевского престола.
– Брат! – воскликнул Дрейф.
– Все это, и много чего больше, говорил я и себе, – продолжал молодой человек с горькой улыбкой. – Так знай же, я никогда не питал ни малейшей надежды по поводу моей любви. Да, я люблю эту девушку, как скупец свои сокровища, и готов обожать ее и восхищаться ею издали; я готов упиваться улыбками, которыми она одаривает всех на своем пути, и благоуханием, которое от нее исходит, ее певучим, пленительным голосом. Да-да, все это правда: в любви к ней – смысл моей жизни, источник силы моей. Но я люблю без всякой надежды, потому как знаю – она никогда не будет моей и, чего бы я ни делал, неодолимая преграда всегда будет стоять между нами и разделять нас. Я знаю, с безоблачных высей, где она парит, вся такая сияющая, ей не разглядеть меня, ничтожного, затерявшегося в последних рядах тех, кто восторгается ею. Да, все это я знаю… и люблю! Люблю! Что тебе еще сказать?
Дрейф встал, два-три раза обошел комнату кругом, силясь подавить всепроникающее волнение, стиснувшее ему горло. Наконец, решив, что он достаточно успокоился, чтобы дать бесстрастный ответ, флибустьер подошел к молодому человеку, взял его за руку и тепло, истинно по-отечески пожал ее.
– А вот насчет смысла моих слов, брат, ты ошибаешься, – сказал ему он с мягким укором в голосе. – У нас, Береговых братьев, разочаровавшихся в благах Старого Света, больше не может и не должно быть помыслов, обременявших нас в Европе. Мы прибыли сюда, чтобы возродить наши души, очерствевшие от боли и страданий времен минувших. Отчаиваться нам больше непозволительно, вернее, запрещено. Запомни, у нас остается единственное благо – надежда! Можно излечить любую рану и забыть любую боль – только измена и трусость не забываются никогда. У тебя нет ни одной родной души, как и у всех нас, кто здесь собрался. Но что значит имя, когда у тебя благородное сердце? Ты любишь и жалуешься, неблагодарный мальчишка. Величайшее счастье, которое только могло быть тебе даровано, состоит в том, чтобы испытать свою любовь, чистую, бескорыстную и страстную, к непорочному созданью, до которого, как ты считаешь, тебе не дотянуться. Любовь – это твоя вера, твоя защита. Именно она обережет тебя от покорства страстям и от унижений; только она одна направит тебя на великие дела и восславит твое прозвище, окружив его ореолом величия, что привлечет к тебе всеобщее внимание и восхищение! Ты подкидыш. Ну и что! Что это значит? Кто сказал, что, невзирая на мрак, окутавший тайну твоего рождения, этот самый мрак в один прекрасный день не рассеется? И тогда, – прибавил он с неуловимой грустью, – ты, может статься, еще пожалеешь, что обрел родню, на которую сейчас уповаешь, и с презрением отринешь имя, которое так стремишься себе вернуть, ради скромного, но вполне достойного прозвища, которое носишь сегодня и которое еще прославишь!
