Сразу же после стычки господин д’Ожерон отрядил в Пор-Марго одного из работников, наказав ему поскорее привести лошадей. Когда же лошади наконец были доставлены, невзирая на уговоры Монбара и его товарищей, отряд в полном составе двинулся обратно в Пор-Марго, куда он, добавил Данник со свойственной ему рассудительностью, верно, уже прибыл или, по крайней мере, был на подходе.
Что же касается Олоне, тот, ни под каким предлогом не пожелавший расставаться со своими новыми спутниками, поручил Даннику успокоить брата и передать ему, что еще никогда не был так счастлив, отчего старый флибустьер нахмурился и призадумался… и после коротких колебаний собрался было возвращаться в Пор-Марго.
Польтэ с большим трудом удалось уговорить его остаться в букане на ночь, и то лишь после того, как он дал понять своему другу, что будет считать его уход чуть ли не оскорблением.
Исчерпав все доводы и поддавшись на уговор, хоть и против воли, Дрейф сел вместе со своими товарищами за стол, а точнее, прямо на траву с банановым листом вместо тарелки перед собой и кучей ямса по правую руку; калебас с соусом по-флибустьерски, равно как и источающая дивный аромат жареная кабанятина, были помещены в середину круга.
Трапеза проходила так, как оно было заведено у буканьеров: каждый, вооружившись ножом, отрезал себе от туши по куску на свой вкус, и все молча принялись за еду со свойственным каждому аппетитом. После того как друзья насытились, объедки были поделены поровну между псами – те смирно просидели всю трапезу в сторонке и только жадными, горящими глазами, облизываясь, неотрывно следили за происходящим.
На Антильских островах день равен ночи: солнце восходит в шесть часов утра и заходит в шесть часов вечера; сумерек, как таковых, там не существует: едва заходит солнце – наступает ночь.
Буканьеры, чья жизнь была далеко не из легких, ложились с заходом солнца и вставали с рассветом.
Польтэ хотел из вежливости выкурить по паре трубок со старым своим товарищем, но уже через полчаса был вынужден отказаться от своей задумки, потому как уже засыпал буквально на ходу. Дрейф предложил ему отправиться на боковую, а когда буканьер начал было сопротивляться, он признался, что и сам едва стоит на ногах от усталости и что у него слипаются глаза; на этом они, собственно, и расстались, и каждый юркнул в свою палатку.
Береговые братья везде и всюду носили с собой палатки из тонкой ткани на ремне за спиной, и не ради удобства, а по необходимости. Они не смогли бы выдержать и дня в лесных чащобах или на просторах саванны, не будь у них верного средства защиты от докучливых москитов, те сожрали бы их заживо.
Путешественники, странствовавшие по Америке, да и вообще по жарким странам, вряд ли когда забудут муки, которых они понатерпелись от этих вездесущих кровожадных двукрылых, проникающих и под одеяла, и под одежду, без устали жалящих, сосущих кровь и причиняющих боль, которую ничем не унять; кожа от их укусов на теле и лице меньше чем за час покрывается волдырями и вздувается так, что жертв москитов порой даже невозможно узнать. Комары, осы и пчелы наших северных широт – всего лишь жалкие, безобидные букашки в сравнении с грозными москитами, от которых нет никакого спасения.
Дрейф беззастенчиво слукавил, заверив Польтэ, что у него глаза слипаются, – напротив, он был бодр, как никогда. Им владела смутная, беспричинная тревога – что-то вроде неопределенного предчувствия, от которого у него сдавливало виски и щемило сердце, не давая усидеть на одном месте.
Когда буканьеры наконец забылись сном, флибустьер осторожно выбрался из палатки, прихватил свое ружье и покинул букан, направившись куда глаза глядят.
Псы, признавшие его, только навострили уши, но лай не подняли; один из них вскочил, подошел к флибустьеру, ласково лизнул и без всякой команды потрусил следом за ним.
Ночь стояла великолепная: в темно-синем небе, сплошь усеянном мириадами сверкающих звезд, светила почти полная луна. Это была одна из тех американских ночей, мягких и теплых, когда кругом все видно едва ли не как днем; когда предметы в бледном свечении луны обретают самые причудливые формы; когда воздух становится несравненно чистым, настолько, что взором под силу охватить самые дальние дали… Наконец, это была одна из тех ночей, когда высокодуховные люди чувствуют, как душа их становится мягче, и сами они невольно предаются сладостным мечтаниям. В воздухе жужжали светляки, из-под каждой былинки доносились таинственные шорохи бесконечно крохотных букашек, чья работа не прекращается ни на миг. Ночной ветерок временами слегка теребил широкие листья ликвидамбаров, хлопчатников, сабельников и прочих деревьев-великанов, что расцветают в уединении во всем своем величии; через короткие промежутки времени личинкоед ани, затаившийся в какой-нибудь впадине на высоком холме, вспарывал ночной воздух пронзительной нотой, похожей на свист, которому тут же вторил с далекого морского берега жалобный, почти человеческий взрыд ламантина, возлежащего где-нибудь на песчаной отмели.
Все вместе эти звуки, рождавшиеся в большинстве своем по непонятным, необъяснимым причинам, сливались в единую протяжную басовую мелодию, похожую на дыхание спящей природы.
Дрейф шел все дальше и дальше, целиком погруженный в свои мысли. Встреча, состоявшаяся у него несколькими часами раньше, пробудила в нем самые тягостные воспоминания, почти забытые за долгие годы и погребенные в глубине сердца.
Он вспомнил себя двадцатилетним красавцем, богатым, состоящим в милости при дворе; счастье, слава, любовь – все сопутствовало ему в ту пору; а потом вдруг нежданно-негаданно грянула страшная беда, безвозвратно разрушившая его счастливое будущее; с высот величия она низвергла его на самое дно жизни, полной мерзостей и отчаяния, – навсегда.
В мыслях он переживал все выпавшие на его долю мытарства, все странные превратности, что одна за другой омрачили его существование. И сейчас, обратя к небу взор, полный не укора, но решимости, он в мыслях же говорил себе: «Нет, не заслужил я такой нечеловеческой муки. Господу было угодно испытать меня, но слишком уж тяжела Его десница для моего плеча. Я восстал бы против ударов судьбы, обрушившихся на меня, если б не верил в Его высшую справедливость».
Вот уже два часа как наш флибустьер, сам того не замечая, шел куда глаза глядят, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, и лишь ведя разговор со своим сердцем. И вдруг он замер как вкопанный – вернее, его остановил пес, преградив ему дорогу.
Флибустьер вскинул голову, будто внезапно очнувшись, и растерянно огляделся кругом.
Не отдавая себе отчета, куда бредет, он миновал саванну в глубине Лощины и довольно густой лес – и вот оказался на берегу все той же Артибониты без всякого понятия, как сюда попал.
«Дьявол, и о чем я только думал? – проговорил он, как всякий человек, привыкший к одиночеству и разговорам с самим собой, что со временем становится для него неизменной потребностью. – Куда это, черт возьми, меня занесло? Я в четырех лье от букана, никак не меньше! Надо ж такому было случиться! Хорошо, что славный Гавачо, – (так звали пса), – вовремя меня остановил, иначе я так бы и рухнул в реку. Ладно, пора возвращаться. Все равно, славная была прогулочка!»
