Девушки, которые учились с Шоном в начальной школе, рассказали мне, каким симпатягой его считали в четвертом классе.
Пожилые женщины, которых я никогда прежде не видела, пожимали мне локоток и говорили, что я молода и красива и что мужчины будут бегать за мной толпами. Что я найду другого. Скоро.
Чей-то брат спросил меня, правда ли, что я была в воде вместе с ним, правда ли, что я первой почувствовала медузу, правда ли, что я пыталась проводить реанимацию, но Шон все равно умер на пляже?
Во мне зародилось желание оказаться в какой-нибудь стране, языка которой я не знаю. Такое ощущение, будто я оказалась там, где меня никто не понимает, уже было, но здесь этот общий словарный запас мне все время мешал.
По-прежнему сжимая в руке кружку с пивом, я рано ушла с поминок вместе с Сэмми, который, по всеобщему мнению, был лучшим другом Шона. Я пронесла эту кружку через пару оживленных улиц и через железнодорожные пути по дороге к квартире Сэмми на Роуз-стрит.
Я знала Сэмми год с лишним. Не так давно он пережил рак и теперь страдал из-за смерти Шона так же сильно, как я. В день похорон Кит отвел меня в сторону и попросил присмотреть за Сэмми, а позднее я узнала, что он так же отвел в сторонку Сэмми и попросил позаботиться обо мне.
Та ночь была ужасна. Мы с Сэмми спали вполглаза, вцепившись друг в друга. Просыпались среди ночи в поту – таком, что простыни промокли насквозь. От слез у нас была так заложена носоглотка, что дыхание получалось затрудненным, и мы будили друг друга громкими свистевшими в носу вдохами и выдохами. Но следующий день обещал быть еще тяжелее.
С тех пор как умер Шон, у меня все время находились какие-то дела: разбираться с тайской полицией, страховой компанией Шона и австралийским консульством, забирать его тело с Пхангана и везти в Бангкок, а потом в Мельбурн, помогать его родителям с похоронами и решать, что сказать в своем надгробном слове.
А этот следующий день был тем днем, когда я должна была решить, что делать дальше.
Я полагала, что у меня сложится какая-то жизнь с семейством Рейлли. У меня были непринужденные отношения с Китом, подкрепленные морепродуктами и ширазом. И Шон говорил, что я нравлюсь его матери, Одри, и что она всегда решала, что ей нравятся его прежние подружки, только после того, как он с ними расставался. Со своими родителями я гораздо более открыто говорила о личной жизни, но Шон сказал, что Одри поймет, насколько у нас все серьезно, когда мы в октябре станем жить вместе.
Я ехала вместе с Рейлли на похороны Шона, мы сидели вместе в первом ряду на панихиде, и это я вышла вперед, чтобы забрать розы из гроба Шона, перед тем как его опустили в землю. После того как я покинула Мельбурн – после того как я обняла и расцеловала его родителей на прощанье и Кит отвез меня в аэропорт, но еще до того, как трава пустила корни на могиле Шона, его родители перестали отвечать на мои звонки, электронные и обычные письма. Во время моего последнего приезда к ним на Дикин-стрит, больше чем через полтора года после похорон, Одри не вышла из своей комнаты.
Может быть, я была для них ужасным напоминанием. Может быть, они думали, что я могла его спасти, может быть, винили меня еще в чем-то. Может быть, они не могли отделаться от желания, чтобы на его месте оказалась я. Может быть, хоть я и считала их своей семьей, они, глядя на меня, видели только своего мертвого сына. В итоге я лишилась и Шона, и единственных других людей на Земле, которые относились к нему так же, как я.
Памятная фотография Шона была сделана в доме его родителей годом раньше, в Рождество. Я провела тот день, качая на коленке младшую племянницу Шона, Софи, разговаривая по телефону со своими родителями, а потом читала другой его племяннице, Иден, сидя на диване в гостиной. Иден хотела, чтобы родители съездили домой за ее красными солнечными очками, чтобы очки у нас с ней были одинаковыми.
На этом фото Шон легко улыбается в камеру – его темные волосы коротко пострижены и торчат, на щеке – ямочка, от уголков глаз разбегаются морщинки за края квадратной оправы очков. Когда нас снимали, я сидела рядом с ним, мое бедро было прижато к его бедру, а рукой он обнимал меня за талию. Но потом, чтобы вставить фотографию в рамку, меня тщательно вырезали. Однако я улыбалась. Я думала тогда, что проведу еще не одно Рождество так же, как это.
9
Загора, Сус-Масса-Драа, МАРОККО
Февраль 1999 г.
У нас уходит два дня, чтобы добраться на верблюдах до берберского лагеря в пустыне Загора. Когда мы стартуем, рядом с верблюдами бегут детишки с протянутыми ладошками, и на их маленьких чумазых личиках застыли улыбки, полные надежды. Мы с Шоном протягиваем им шариковые ручки, которые наш гид посоветовал взять с собой.
– Нет, доллары, доллары! – ручки брошены в грязь, а дети продолжают бежать, но больше не улыбаются.
Всю дорогу я фотографирую дюны цвета старого золота, громадное небо, бледное и тонко растянутое до самого горизонта. Следы нашего проводника утопают в песке позади нас, и тени верблюдов растут и растут, пока их узловатые ноги не начинают казаться невероятно длинными и тощими. Шон непривычно молчалив. Когда я оборачиваюсь, чтобы улыбнуться ему, он отвечает гримасой:
– Верблюдов определенно проектировали без учета мужской анатомии.
Я предлагаю ему сесть боком, но он для этого он слишком неустойчиво сидит – и слишком мачо.
Я радуюсь преимуществам женской анатомии вплоть до того момента, как мы приезжаем в лагерь – и обнаруживаем, что здесь нет ни одного туалета. Нет иного выбора, кроме как отойти по ровному, плоскому, безликому песку на расстояние, кажущееся достаточно почтительным. Я благодарна Шону за то, что он встает передо мной и старается прикрыть от мужчин, разгружающих верблюдов.
После захода солнца мы собираемся вокруг общинного глиняного котла под большим полосатым навесом. Мы с Шоном сидим, тесно прижавшись друг к другу, наши ноги укрыты ковром, от которого хочется чесаться. Правой рукой мы зачерпываем из котла тажин из баранины с курагой, кончики наших пальцев уже пожелтели от куркумы. Потягиваем до невозможности сладкий мятный чай из крохотных стаканчиков. Мужчины поют сложные, аритмические берберские песни, которые взлетают и опадают в холодном воздухе пустынной ночи. Потом они просят спеть нас. Они хотят услышать какую-нибудь традиционную песню из нашей культуры.
– «Барби Уорлд»! «Барби Уорлд»! Спойте ее, пожалуйста, для нас, – хором восклицают они. Все вместе хлопают в ладоши, и их темные глаза сияют в приглушенном освещении под навесом.
Им приходится разочарованно довольствоваться второй из песен, что они называют: «Отель “Калифорния”». Но Шон не знает слов. Хотя я далеко не уверена в своих музыкальных способностях, у меня нет иного выбора, кроме как спеть ее самой.
10
Санта-Круз, Калифорния, СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ
Сентябрь 2002 г.
В Калифорнии я должна была чувствовать себя как дома. Именно здесь я родилась, здесь росла и здесь провела бо́льшую часть жизни. В те два года, прожитые за границей, я всегда воспринимала себя как девушку из Северной Калифорнии. Но когда вернулась, отчаянное желание бежать, зародившееся в Мельбурне, стало лишь сильнее.
