Шон обещал мне в Таиланде, что я больше никогда не буду проводить отпуск в одиночестве, что я всегда буду с ним. Я не очень понимала, как относиться к этому обещанию, когда он его дал. На самом деле мне нравилось путешествовать в одиночку. бо́льшую часть своих странствий я и совершала в одиночку. Но путешествовать вместе с Шоном было спокойнее, легче, безопаснее – и просто веселее. Летя одна в Будапешт, я жалела о том, что его предложение вызывало у меня двойственные чувства. Если бы только я могла снова услышать его слова! Я не была уверена, что смогу путешествовать одна, вообще не была уверена, что у меня получится. И даже не была уверена, хочу ли на самом деле попробовать. Может быть, я стала слишком взрослой. И уж точно я не переставала скорбеть.
Прошло два месяца и восемь дней. На следующий день, 18 октября, должно было исполниться десять недель. Десять недель с тех пор, как это обещание – путешествовать вместе – умерло вместе с ним на пляже Пхангана.
Когда я смотрела, как черные чемоданы, один за другим, проплывают мимо меня на багажной карусели, мой желудок сжимался, а лицо горело. Колени подогнулись, и, опустившись на холодный металл багажной тележки, я закрыла глаза. Я желала только об одном – чтобы меня не вырвало посреди будапештского аэропорта Ферихедь.
Предыдущую ночь я провела в Эрлс Корт в Лондоне, плача и напиваясь вместе с жившими там друзьями Шона, Марти и Дэном. Я уснула на их обтрепанном ветхом диване, головой на коленях у Дэна. Проснувшись, я все еще была пьяна. Кое-как сумела долететь до Венгрии, но уже потеряла одну из маленьких мемориальных открыток, которые отец Шона раздавал на панихиде. «У могилы моей ты, рыдая, не стой. Меня нет здесь, я в ней не почию, друг мой!»
Я планировала носить эту открытку в кармане во время всей поездки по Восточной Европе – чтобы иметь при себе какую-то непосредственную, физическую, постоянную частицу Шона. Потеря этой открытки могла бы ощущаться как непоправимая катастрофа, но у меня в бумажнике лежала еще одна – и целая стопка таких хранилась в Калифорнии.
Автобус из аэропорта в центр Пешта (как я надеялась) проезжал мимо площадей и парков; выложенные камнем пешеходные дорожки были погребены под рыхлыми кучами выцветающих желтых и оранжевых листьев. Я поднялась по лестнице к хостелу яркого жизнерадостного цвета «Museum Guest House», беспокоясь из-за того, что не забронировала номер. Я была не в той форме, чтобы бродить по городу пешком с рюкзаком за спиной. Но мест оказалось полно, и весь остаток своего первого дня в Восточной Европе я провела в общей спальне, валяясь на выбранной угловой кровати.
То проваливаясь в сон, то выскальзывая из него и из-под одеяла, я слышала смешки и молодые голоса на самых разных языках. Немногие говорившие по-английски обсуждали планы похода по барам. Я загнала обратно ощущение кислятины, поднявшейся к горлу, и свернулась калачиком лицом к стене.
Весь Будапешт прошел как тумане. Я безостановочно писала в дневнике, как скучаю по Шону, и рыдала, разговаривая по телефону с родителями. Если бы я по-прежнему была беременна, мне не пришлось бы путешествовать, я бы обменяла свою свободу и эту поездку на ребенка, не задумываясь ни секунды. Я постоянно сомневалась, не был ли мой приезд сюда ошибочным решением, и перед отъездом твердила как заведенная, что в любой момент могу поменять билет и вернуться. Но я сама не верила в это.
Какого хрена я забыла в Будапеште? Я почти ничего не знала о Восточной Европе. Никто из моих друзей никогда здесь не бывал, и вообще здесь мало кто был в 2002 году, да еще в октябре. Прошло двенадцать лет после падения коммунизма, до членства в Евросоюзе было еще очень далеко, и туристы, особенно в это время года, были здесь редкими залетными пташками.
Достопримечательности меня не интересовали. Я не могла заставить себя проявить интерес к главным средневековым памятникам города на Замковом холме (Вархедь) или к крупнейшему в мире собранию счетчиков потребления электроэнергии в Электротехническом музее.
Что ж, я, по крайней мере, получила время побыть наедине со своими мыслями и Шоном. Я начала подписываться его фамилией в любой гостевой книге, какая мне попадалась, и вписывала заметки в свой путеводитель Lonely Planet всякий раз, как вспоминала что-то о нем. Что он терпеть не мог грибы и дыни, зато обожал пироги с мясом и оливки. Что он всегда напряженно держал в руке ручку. Или про тот вечер, когда мы возвращались домой, после того как наигрались в бильярд и напились водки («White Russian») в Эдинбургском замке. Я взахлеб рассказывала Шону о чем-то, а он закружил меня на тротуаре и поцеловал. Всякий раз как мне вспоминалось что-то новое, это было как маленький подарок, и я спешила записать воспоминание, пока не потеряла навсегда.
Теплым вечером четвертого дня я гуляла по извилистым берегам серебристого Дуная и разговаривая с Шоном. Осенние краски сменялись зимними. Красные листья бурели, прежде чем завернуться с краев, и осыпались вдоль дорожек в шуршащие папирусные кучи. Мимо шли тонконогие женщины в мини-юбках и ботфортах высотой до колена, на шпильках, выгуливали такс, а я продолжала мысленно разговаривать с Шоном.
Он говорил мне, что его родители меня не винят. Что он любит меня и скучает. И велел мне ценить то, что я жива.
Какая-то часть меня подозревала, что я просто придумываю обе стороны диалога. Но вся остальная я – бо́льшая моя часть, по крайней мере, – верила, что он где-то есть. В таком месте, где не страдает, но где не хочет быть. Что он никак не может расстаться с жизнью – расстаться со мной.
Я не могла отделаться от ощущения, что меня обманули. Мы не сделали ничего плохого. Мне пришлось снова и снова повторять страховой компании, что никаких предупреждающих знаков нигде не было (им понадобились фотографии Хадрина в качестве доказательства). Я сделала фотокопию нашего путеводителя, чтобы показать им: в разделе «Угрозы и опасности» ничего такого не сказано. И я уверяла их, что местные не советовали нам быть осторожными. Что в Таиланде не было никакого сезона медуз.
Я даже научила Шона ходить, загребая ногами, чтобы избежать контакта с морскими осами на теплом мелководье, как научил меня этому мой дедушка Боб на другой стороне Тихого океана двадцать лет назад. Но ничто не могло подготовить меня к случившемуся. Не было никаких непромокаемых карт тех мест, где меня вышвырнуло на берег.
Я продолжала идти вдоль Дуная, перешла Сабадшаг Хид, или Мост Свободы, ведущий к старым замкам и церквям на холмах Буды. А потом вернулась обратно через мост Маргит к плоскому ландшафту Пешта. Воды реки темнели, становясь из серебряных серыми.
В дальние уголки неба начала вползать темнота, и до меня дошло, что пора бы подумать об ужине. Я питалась в основном хлебом, сыром, помидорами и венгерской салями с центрального рынка у станции метро «Rakoczi ter». А тут решила побаловать себя настоящим рестораном со столиками.
«Museum Guest House» рекомендовал местную домашнюю кухню в соседнем ресторане «Фаталь» Когда я была маленькой и мама пыталась накормить нас на ужин венгерским гуляшом, мне всегда казалось, что это название звучит как какая-то средневековая пытка, что-то между выкручиванием больших пальцев и дыбой. Но когда температура на улице начала падать, мысль о густом говяжьем соусе с луком, картофелем и паприкой показалась соблазнительной.
