18
Пляж Хадрин Нок, остров Пханган, ТАИЛАНД
9 августа 2002 г.
– Я люблю тебя.
Моя ладонь покоилась на гробе Шона; его тело теперь стало лишь темной тенью под цветным стеклом. После того как его заперли там, толпа у храма начала редеть. Местные держались на расстоянии, и одна из девушек-израильтянок коснулась моего плеча, прежде чем они обе ушли, оставив нас на время наедине. Мне была ненавистна мысль, что придется оставить Шона в храме, но и оставаться там самой тоже было невыносимо.
– Я так тебя люблю, – повторила я громче, перекрывая вибрацию моторчика вентилятора, сказав эти слова еще один, последний раз. А потом – еще один, последний раз, когда ехала в кабине грузовика вместе с девушками. Кузов его был теперь пуст.
Мы вернулись в «Сивью Хадрин» только после трех часов ночи. Нам пришлось несколько часов дожидаться в храме ключа, но девушки объяснили, что наутро, к восьми, мне нужно быть в полицейском участке. Не знаю, откуда им было это известно.
Они сказали, что поедут со мной. Когда я попыталась из вежливости протестовать, они проявили настойчивость:
– Мы постоим снаружи и подождем, если хочешь. Но поедем обязательно.
Моей первой реакцией было облегчение, что не придется оставаться наедине с полицией. Втайне я радовалась, что они не оставили мне выбора. И все же – они провели бо́льшую часть ночи наедине с моим шоком и телом Шона. Если бы я не увидела их утром, то не стала бы будить. И винить тоже не стала бы.
Однако я решительно настояла, что до тех пор побуду одна. Девушки не хотели оставлять меня в одиночестве: я могу остаться у них в кабане, или они могут переночевать в моей. Но я раз за разом отказывалась. Мне необходимо было побыть наедине с собой. Мне нужно было поговорить с Шоном, почувствовать его присутствие в комнате и не давать другим людям вытеснить его.
Едва я наглухо задернула тонкие занавески кабаны номер 214, раздался стук в дверь. Молодая канадка с непокорной гривой золотых волос и кленовым листом поперек груди. Парень с яблочным румянцем в красной бейсболке, держащий ее за руку. Они слышали о том, что случилось; они беспокоились обо мне.
– Хочешь, мы побудем с тобой?
– Нет. Спасибо – но нет. Мне действительно нужно побыть одной.
Я чувствовала себя неловко перед другими людьми – этакая диковинка. Словно за один вечер я вдруг стала гражданкой другой страны, о которой никто не знал. Даже земное притяжение под ногами чувствовалось иначе.
Ребята подарили мне фонарик и ушли. Я повертела в руках холодный металлический цилиндрик. И что, спрашивается, я должна делать с фонариком?
Я захлопнула и заперла дверь, но слышала, как парочка спорит снаружи под окном, что им делать – уйти или попытаться еще раз. Я выключила свет и не включала, пока звуки океана не поглотили шорох их удалявшихся шагов.
Когда я снова включила свет, стали видны вещи Шона, разбросанные по всей комнате, их длинные тени на стенах: его футболка, повешенная на спинку стула, его полотенце, зацепленное за светильник, его рюкзак, прислоненный к боковой стороне нашей кровати. Моя грудь разрывалась, сердце колотилось в горле, желудок горел от кислоты.
Первое, что я сделала, – сложила его старый фиолетово-бирюзовый рюкзак. Мне нестерпимо было видеть повсюду его вещи, словно он был по-прежнему здесь, со мной, словно в любую минуту мог войти в дверь.
Я сложила его рубашки и «боксеры», спрятала очки в футляр, чтобы не поцарапались, убрала с глаз долой его зубную щетку, сунула его паспорт в потайной кармашек вместе с авиабилетами. Вынула из его бумажника наличные и переложила в свой, чувствуя себя странно виноватой. Подарки для его родственников и друзей также были убраны в рюкзак. Его мягкий рассыпающийся аромат был на всем, что я складывала и упаковывала, и я гадала, сколько времени пройдет, пока этот запах не исчезнет.
Я все время пыталась абстрагироваться от океана. Но безжалостный шум разбивающихся волн и тяжелый запах едкой соли просачивались сквозь трещины и щели в стенах. Выглянув в окно, чтобы убедиться, что пляж безлюден, я вернулась в темноте на то место, где совсем недавно умер Шон. Написала на мокром песке послание одним пальцем. Мне так жаль! Я люблю тебя.
Было, должно быть, уже больше четырех часов. Непроглядная чернота. Луна – как лучинка в ночном небе, и никакого намека на то, что солнце когда-нибудь снова восстанет из вод. Ломаные волны окатывали песок пеной, стирая мои слова и утаскивая их в море. Я повернулась к океану спиной.
Вернувшись в кабану, я стянула через голову тонкий фиолетовый сарафан, чтобы принять душ. Материя свалилась мятой горкой на голый деревянный пол. Шон потерял сознание на пляже, когда я торопливо набрасывала этот сарафанчик. Я не понимала, что он умирает.
Я ненавидела себя за то, что пошла переодеться. Может быть, я смогла бы спасти его. Если бы я только побежала в тот людный бар как была, без майки… или сама начала реанимацию на пляже… или стала бы звать на помощь воплями, вместо того чтобы бежать за помощью… если бы я сделала что-то – что угодно – иначе…
В ту ночь я спала. Я удивлялась самой себе, даже стыдилась. Я не должна была заснуть. Не в ту ночь. Не в той постели. Не на тех простынях с рисунком из клоунов, все еще пахнувших им, все еще пахнувших нами.
Разумеется, он снился мне. Мы вместе стояли на светофоре. Был красный свет. Комик Али Джи подошел и стал ждать вместе с нами. Я пыталась рассказать Али Джи, как Шону нравится его программа, каким забавным Шон его считает. Но я была слишком пьяна. Не могла вымолвить ни слова. Светофор все никак не переключался, и мы не могли перейти улицу. И продолжали ждать.
19
Саламанка, Кастилия-Леон, ИСПАНИЯ
Март 1999 г.
Рюкзак Шона на нашей кровати, Gemini MacPac фиолетово-бирюзовой расцветки. Он мне уже сто раз говорил, что ненавидит эти цвета. Что в магазине ему показалось, будто они выглядят круто, но в ту же минуту, когда он вышел оттуда с рюкзаком в руке, он решил, что ненавидит их. Выпендрежные, девчачьи цвета. И маленький пристежной рюкзачок на каждый день он тоже терпеть не мог. И форма у него неудобная, и размер дурацкий.
На дворе ранняя весна, и я слышу внизу уличный шум Саламанки. Часы бьют десять, звонят церковные колокола, студенты университета флиртуют и спорят друг с другом по дороге на занятия. Над этим городским шумом летит The Will to Live Бена Харпера; альбом записан в плеере Шона, а плеер подключен к крохотным дорожным колонкам. Испанское солнце льется в распахнутые окна пансиона на вещи Шона, разбросанные по простыням.
Тяжелый настольный календарь с работами Пикассо, подарок на день рождения от бывшей; страницы календаря девственно пусты. Пара керамических барабанчиков, которые Шон купил в Фесе, но ни разу на них не играл. Расписанная вручную тарелка из Эворы для его матери. Традиционный берберский коврик, скатанный в толстый рулон, скрепленный скотчем. И по-зимнему тяжелая куртка из овечьей шкуры – никогда не видела, чтобы он ее надевал.
