Старик, лишившийся большей части зубов, всех волос и обеих ног, увидев мои слезы, изобразил преувеличенную мультяшную «печальку», а потом указательными пальцами подтянул уголки рта кверху. Его ладони опустились обратно на ободья примитивной инвалидной коляски, но широкая беззубая улыбка не покинула морщинистого лица. Широта его улыбки, казалось бы, указывала на безумие, но взгляд оставался ясным и сфокусированным. Лишился ли он сперва всего, а затем и разума? Или обрел некую ясность в понимании, что́ для него важнее всего?
Колеса его коляски остановились подле красной кляксы на бетоне. Одинокая «сараевская роза».
Я поняла тогда, что в отсутствие официальных монументов здешние выжившие нашли собственные способы поминовения – в спонтанности и хаосе разбитых без планировки кладбищ и «сараевских розах», в импульсивности и гневе своих граффити, в независимости и даже юморе карт, плакатов и открыток.
Может быть, поэтому я и путешествовала. Может быть, в пустых пространствах восточноевропейской зимы я пыталась создать свое собственное поминовение Шона и жизни, которая была бы у нас.
Когда я уходила, безногий старик по-прежнему улыбался. Резкий ветер пронесся с гор, небо начинало темнеть. На минарете Муэдзин зазвучал Адан – свой неотвязный призыв к вечерней молитве, отдававшийся эхом от красночерепичных крыш Сараево.
* * *
Через считаные минуты после того как затих Адан, с Ферхадии позади меня раздались звуки – выкрики, смех, гудение рожков и буханье барабанов. Я снова вытерла глаза и нос – и тут из-за угла вывернула процессия клоунов и музыкантов.
Вишнево-красные, мятно-зеленые и лимонно-желтые пятна на фоне серого зимнего занавеса. Махание руками, вопли, пение и раздача ярких пластиковых клоунских носов. Я на мгновение онемела от изумления, потом отступила в сторону, пропуская процессию. Колени идущих высоко подпрыгивали в воодушевленном маршевом шаге. Шумная круговерть мешковатых клетчатых штанов, гигантских башмаков, голубых париков и размазанного грима.
Дети на краю тротуара умоляли матерей присоединиться к параду. Они нацепляли ярко-красные носы, хихикали и плясали вместе с клоунами, шагали в ногу с музыкантами и подражали их движениям. Даже компания угрюмых тинейджеров, до этого тайком куривших в темном подъезде, поддалась всеобщему волнению; на какое-то время они снова стали детьми и влились в толпу клоунов.
Парад промелькнул и исчез так же быстро, как и появился. Я могла бы усомниться, уж не привиделся ли он мне: порой я чувствовала, что балансирую на грани безумия. Но весь остаток вечера, стоило мне повернуть за угол, там обнаруживались хохочущие дети с ярко-красными клоунскими носами.
На следующее утро яркое солнце едва-едва переваливало через вершины гор, когда автобус, в который я села, отошел от сараевского автовокзала. Я приготовилась к шестичасовому путешествию в Дубровник. На экране, размещенном над головами пассажиров, начался фильм. «Теория заговоров» – конечно же, я видела его вместе с Шоном в Чанше. Картинка прыгала, звуковая дорожка заедала. Я смотрела сквозь замызганное окно на сельский пейзаж и пыталась отключиться от движущихся рывками диалогов фильма. Ландшафт снаружи был типично горным – прорезанным глубокими ущельями, пенными реками и крутыми горами, облаченными в мантии из вязов и сосен. Были уже привычные глазу разрушенные здания и пустые домики. Обломки дерева и бетонных конструкций запруживали реки и лежали на отлогих песчаных берегах.
Вытащив свой новый зеленый ирландский дневник, я вывела на внутренней стороне обложки полное имя Шона, как делала всегда, и даты его недолгой жизни. Перевернув первую страницу, начала писать о Сараево.
Начала я с плакатов. Обнаженная с оторванной взрывом ногой, расчесывающая волосы перед зеркалом. Виолончелист, прикрывающий ладонью глаза. Национальная библиотека, объятая пламенем, сараевский «Крик» и «Мисс осажденный Сараево». Белая голубка, опутанная колючей проволокой. Карикатурная «Карта выживания». Я не могла общаться с большинством местных жителей, но плакаты были тем языком, который я понимала.
На экране «Теорию заговоров» сменила «Сбежавшая невеста». Здесь звуковая дорожка не прыгала, но и картинка, и звук искажались, обретая волнистые психоделические тона.
У границы водитель собрал наши паспорта, взял из кабины сигареты и пошел к будке пограничника. Большинство пассажиров тоже вышли из автобуса с пачками в руках, пользуясь возможностью выкурить по паре сигарет, пока стоим. Высокий худой подросток расхаживал рядом со мной. Он ухитрился выкурить четыре сигареты подряд, прежде чем наш водитель вышел из будки.
По небу поползли зимние грозовые тучи, принялся завывать ветер. Тяжелые капли дождя стали падать вокруг наших ног, и мы заторопились обратно в автобус.
Пока сюрреалистические цвета и звуки «Сбежавшей невесты» плясали на телеэкране, мы приблизились к зеленым долинам и полям Хорватии. В пейзаже произошла разительная перемена. Нетронутые дома без всяких оспин, сливовые и оливковые сады, пасущиеся козы, упорядоченные ряды аккуратно подвязанных виноградных лоз.
Тут выяснилось, что мы забыли одного из наших на границе. Кто-то из пассажиров сообщил об этом водителю, и автобус развернулся, чтобы направиться обратно к Боснии. За все годы моих странствий такого ни разу не случалось ни с одним автобусом, на котором я ехала. Забавно, записала я в своем дневнике, пока автобус трясся по дороге, я всегда боялась оказаться той, кого забудут.
31
Остров Кенгуру, Южная Австралия, АВСТРАЛИЯ
Ноябрь 2001 г.
Мой сотовый начинает жужжать на пассажирском сиденье, и я, бросив на него взгляд, вижу на экране имя Шона. Я обычно ставлю телефон на вибрацию, чтобы звонок не потревожил морских львов. Тянусь к кнопке включения габаритов, но вместо них случайно включаю дворники. Я вожу леворульную машину в Австралии уже почти шесть месяцев, но все равно каждый раз попадаюсь на одном и то же. Поскольку ни одной другой машины на Южнобережном шоссе острова Кенгуру не видно, решаю не париться и сворачиваю на клочок красной земли под эвкалиптовыми деревьями.
– С утречком, Мисс, – прорывается сквозь помехи голос Шона. – Как сегодня жизнь на скале?
А потом он пропадает. Я пытаюсь вертеться в разные стороны, вернуть тело в то положение, в котором парой секунд раньше у меня был сигнал. Когда не получается, выбираюсь наружу и залезаю на багажник своей старой белой «мицубиси-магна» 1987 года.
– Шон?
– Мисс, я здесь.
Замираю, потом позволяю себе выдохнуть. Слышать его голос всегда приятно. Я обожаю свою работу – изучение австралийских морских львов, – но в ней есть свои трудности. Я начала свои наблюдения в самый разгар зимы, проводя бесчисленные долгие дни в одиночестве, под открытым небом, в холоде и под дождем. Ветер хуже всего, поскольку из-за него, как мне кажется, у морских львов бывает мерзкое настроение. Только вчера за мной во время бури гонялись три разных SUM (почти половозрелых самца). Мне пришлось улепетывать так быстро, как было возможно под весом рюкзака, полного аппаратуры, и я порвала свои водонепроницаемые штаны о куст чайного дерева.
