Для тех, которые будут вооружаться против странного мнения, которые не захотят признать, что кокетство — качество ума, повелевая непорочность чувствам, сошлемся мы на Лабрюера
[69]. "Женщина, имеющая одного обожателя, — говорит он, — думает, что она кокетка; та же, которая имеет двух, думает, что она только что кокетка".
Названием кокетка неужели больше мы ошибаемся, как во времена Лабрюера? Мы называем кокеткою молодую девушку или женщину, любящую наряжаться для того, чтоб нравиться мужу или обожателю.
Мы называем еще кокеткою женщину, которая без всякого намерения нравиться следует моде единственно для того, что звание и состояние ее того требуют.
Наконец, мы называем еще кокетками женщин, которые переходят из одной склонности в другую, и по той же ошибке в слове сем твердят беспрестанно, что Нинон
[70] была царицею кокеток, и те же самые люди, которые смеялись над запискою ее к Ла-Шатру. Боало
[71] уверяет, что в его время в Париже считалось только три женщины верных: колкая сатира, не заключающая в себе ни здравого рассудка, ни вкуса; справедливее бы было, когда б он сказал, что не было трех совершенных кокеток. В словаре следовало бы заменить кокетливость и кокетка словами: обходительность и любезная.
Но, ежели истинное невинное кокетство делается день ото дня реже, то кто тому причиною, когда не мужчины; они предпочитают впечатления чувствам, и кокетка, похожая на тех, которые окружали Медицис, или на Кларису девицы Скудери, скоро бы им надоела; в театрах не понимают почти роль кокеток, хотя и сняты они комическими авторами с натуры: характер этот теперь идеальный. Извиним, однако же, женщин: весьма естественно, что убедись в невозможности окружить себя рыцарями надежды, пренебрегли они свойством, в котором не находили успехов.
Как жаль, что женщины перестали быть кокетками; какая бы драгоценная перемена воспоследовала в нравах наших, когда б благонравное кокетство было душою общества. Петиметры наши, соделавшиеся от уверенности в успехах до того высокомерными, что не занимаются даже быть любезными, старались бы тогда быть таковыми; тон, обхождение, разговоры получили бы приятность, которой почти лишились; тогда возобновились бы блестящие те собрания, в которых взаимное желание нравиться было существеннейшею прелестию; водворилась бы опять отличнейшая вежливость, приятное то заблуждение, подражающее любви, и наслаждение заботливостью быть любимым; может быть, нашлись бы кокетки, подобные тем, которые отличались при Людовике XIII и наследнике его. Женщины, не ограничивающиеся желанием только нравиться и поселением любви прелестями и умом, но имеющие честолюбие внушать обожателям своим чувства возвышеннейшие: мужчины внимали бы тогда рассудку, думая, что внимают только любви.
Как! скажут мне, из пороку или по малой мере из погрешности хочешь ты учинить добродетель! Я буду отвечать им: когда невозможно быть совершенными, то надобно стараться быть по крайней мере любезными; когда нельзя согласить обращения в обществе с верностию в любви, то лучше остановить успехи непостоянства кокетством, нежели допустить, чтоб переродилось оно в волокитство.
Кокетство приостанавливает время женщин, продолжает молодость их и приверженность к ним: это верный расчет рассудка.
Волокитство, напротив, ускоряет лета, уменьшает цену благосклонностей и приближает время, в которое ими пренебрегают. Повторим же искреннейшее желание наше, чтоб женщины соделывались день ото дня больше кокетками!»
Глава XV.
«Молодой человек, входящий в большой свет, на великий и опасный опыт себя поставляет»
«Молодой человек, желающий быть принятым в большом свете, необходимо должен иметь следующие качества: говорить по-французски, танцевать, знать хотя по названиям сочинений новейших авторов, судить о их достоинстве, порицать старых и все старое, разбирать играемые на театрах пьесы, уметь завести спор о музыке, сесть за фортепиано и взять небрежно несколько аккордов или сыграть что-нибудь затверженное, или промурлыкать романс или арию; знать наизусть несколько стишков любимого дамами или модного современного поэта. Но главнее всего — это играть в карты по большой и быть одетым по моде. Кто имеет все эти достоинства, тот может с честью явиться на сцену модного света».
Это свидетельство современника явно проникнуто иронией и все же оно дает представление о «салонных талантах», не приносящих, по словам М. Д. Бутурлина, «никакой существенной пользы, но тем не менее служащих как бы паспортом и рекомендацией в то высшее общество, от одобрительной улыбки которого зависит нередко карьера юношей, вступающих в это общество».
Одним из важных условий «комильфо» для светского молодого человека было умение непринужденно чувствовать себя в любой ситуации. Чтобы овладеть этим искусством, юный дворянин должен был в первую очередь преодолеть робость и стеснительность.
Как пишет Ю. М. Лотман в статье «Декабрист в повседневной жизни…», «подлинно хорошее воспитание культурной части русского дворянства означало простоту в обращении и то отсутствие чувства социальной неполноценности и ущемленности», которое определяло поведение разночинца. «Общий порок всех тех, которые выходят из гимназии и университета, тот, что даже если они и хорошо учились, то все у них недостает обращения и познания людей. Они дики, робки, неловки, не мастера изъясняться…».
Вспоминая бал, устроенный 12 декабря 1824 года в Зимнем дворце в честь рождения императора, А. Е. Розен отмечает: «…приятно было видеть, с какою непринужденностью, держа шляпу свою в руке не по форме, беседовал с государем обер-офицер, флигель-адъютант барон Строганов и что эта непринужденность доставляла удовольствие самому государю».
Всякая неловкость считалась признаком дурного воспитания. Один неловкий жест мог отразиться на карьере молодого человека. Курьезную историю рассказывает о себе П. Б. Козловский, вспоминая время, когда он служил секретарем у канцлера графа Н. П. Румянцева: «Однажды диктовал он мне важную депешу. Не знаю, каким образом, но в поспешности моей вместо песочницы взял [я] в руки чернильницу и опрокинул ее — на депешу? Нет, но на щегольские белые штаны канцлера. Эта опрокинутая чернильница решила мое повышение. Румянцев поспешил удалить меня от себя, такого неловкого секретаря. Он мне дал в министерстве своем место, на котором мог я управлять делами, а сам мало писал. Без этого маловажного и смешного приключения я, может быть, и ныне еще томился бы в нижних чинах».
Весьма примечательная характеристика молодого человека содержится в дневнике А В. Никитенко: «Он превосходно танцует, почему и сделан камер-юнкером. Он исчерпал всю науку светских приличий: никто не запомнит, чтобы он сделал какую-нибудь неловкость за столом, на вечере, вообще в собрании людей "хорошего тона"».
