Она не очень хорошо знала эту часть замка, но все же добралась до столовой. И она уже вздохнула с облегчением, ибо путь ее был почти закончен, когда за противоположной дверью (комнаты на этом этаже сообщались меж собой анфиладою) мелькнул огонечек и послышались слабые, шаркающие шаги.
Марина отпрянула в темный угол – и вовремя, ибо дверь приоткрылась и в нее медленно вступил… Саймонс.
У Марины ослабели ноги.
Свеча бросала неровные отблески на мрачное, изнуренное лицо с облезлыми бакенбардами – жалкими остатками былого величия. Он сильно волочил ногу, еще не отошедшую после болезни. На голове бывшего дворецкого белела повязка, и Марина мимолетно улыбнулась с законной гордостью: крепко же она приложила лиходея!
Похоже, она не только улыбнулась, но и усмехнулась нечаянно, потому что Саймонс вдруг насторожился и, подняв свечу повыше, принялся вглядываться в темноту.
Марина заслонила лицо рукавом, отчаянно мечтая, чтобы при ней сейчас оказался еще какой-нибудь подсвечник преизрядной тяжести. Уж она бы от души добавила к первому удару!
Впрочем, обошлось: Саймонс поозирался, поозирался – и побрел себе дальше, и чуть только он затворил за собою дверь, Марина выскочила из своего укрытия и ринулась вперед. В смысле, продолжила красться.
Ей казалось, что она движется совершенно бесшумно, однако сие, верно, было не совсем так, ибо, оглянувшись на повороте коридора, она заметила вдали промельк света.
Саймонс возвращается! Что, если он решил заглянуть в комнату беглой преступницы мисс Марион? Что, если он готов схватить ее?
Решение пришло мгновенно. Она затаится в коридоре. Саймонс пройдет мимо, заглянет в опочивальню, убедится, что там никого, и уйдет. Тогда Марина забежит к себе и заберет шкатулку с драгоценностями.
Однако Саймонс уже близко…
Марина откачнулась за портьеры, красивыми складками обрамлявшие огромную картину. Картина изображала прекрасную леди, которая в крайнем отчаянии била кулаками в стены комнаты, не имеющей ни окон, ни дверей. Очевидно, бедняжку туда заточили за какую-нибудь жестокую провинность, но Марина всегда преисполнялась жалости, стоило только взглянуть на залитое слезами лицо красавицы. Ей даже сейчас стало не по себе, что придется прятаться именно здесь, однако Саймонс был уже почти рядом, и искать другое укрытие времени не больно-то оставалось.
Марина вжалась в стену так крепко, что почудилось, будто она мягко поддалась. Да нет, это голова закружилась – иначе не может быть… Не может ведь быть, чтобы каменная плита, на которой она стоит, вдруг поднялась бы, перекосилась, да так, что Марина опрокинулась навзничь в какую-то тьму, не имеющую ни верха, ни низа, ни крыши, ни дна…
Нет, это ей только так показалось в одно первое мгновение нерассуждающего ужаса, а потом она ощутила, как больно ударилась обо что-то спиной и головой – и лишилась сознания.
* * *
Ее заставил очнуться солнечный луч, бивший прямо в лицо.
«Полдень», – вяло догадалась Марина, открыв глаза и тотчас зажмурясь: солнце светило сверху.
Марина, кое-как заслонившись руками, огляделась.
Она лежала на каменном полу, грязном и пыльном, а солнце пробивалось сквозь узкие щели, прорезавшие потолок. Марине почудилось, что он находится как-то очень высоко, слишком высоко!
Марине, пожалуй, понадобилось бы вырасти раза в три, а то и в четыре, чтобы дотянуться до него. Эти щели были единственным источником воздуха и света, потому что комнатушка, в которой оказалась Марина, не имела ни окон, ни дверей.
В голове вдруг мелькнуло воспоминание о картине, висевшей в коридоре, но оно было слишком страшным, и Марина отогнала его. Морщась от странного, отвратительного запаха, наполнявшего комнату, она пошла вдоль стен, ощупывая их ладонями, пытаясь найти какое-то отверстие – ведь была же здесь дверь, была, Марина же как-то сюда попала! – и вдруг обнаружила, что она не одна в этой комнате: в углу, на полу, сидел скелет.
Захлебнувшись криком, Марина в ужасе уставилась на шелковый камзол с золотыми пуговицами, на некогда пышное, а теперь пожелтевшее, полусгнившее кружевное жабо. Такие наряды носили лет сорок назад. Ну тридцать, самое малое. Ткань и башмаки изрядно истлели, однако некогда это был нарядный костюм: на пряжках сверкали бриллианты. Почему-то их потускневший блеск вызвал слезы на глазах Марины: ради чего, ради какого торжества нарядился сей несчастный, будто жених для встречи с невестою? Не для того же, чтобы повенчаться со смертью?
И вдруг некая мысль прошла в голове, некая догадка… столь страшная, что Марина невольно прижала руку ко рту, подавляя крик.
Жених с невестою… повенчаться… Да нет, не может быть, откуда она это взяла? Но, словно из дальней дали, уже долетел, заглушая доводы перепуганного рассудка, надтреснутый, дрожащий голосочек, и Марина услышала, словно наяву:
Вижу лес, чудный лес,
Где бродили мы с милым.
Обнимал он меня,
А потом вдруг исчез…
Ах, куда же он сгинул?
Я была, как цветочек, нежна.
Я осталась одна, ах, одна…
Мой любимый покинул меня
На закате далекого дня…
– О нет, о нет… – простонала Марина.
Но по всему выходило, что – да.
Марина с трудом подавила нелепое желание присесть в реверансе перед скелетом, который печально и жутко таращился на нее пустыми глазницами.
– Сэр Брайан, – пролепетала она, – это вы, сэр Брайан? Встретились ли вы с Урсулою?
Так вот где он был, несчастный, безвестно сгинувший жених! Кабы знала Урсула… Не знала! Сия каморка составляла какую-то особенную тайну замка, и непосвященные не имели о ней никакого представления. Если уж Урсула не знала, то, верно, не знал никто из ныне живущих. Вполне возможно, сэр Брайан попал сюда так же нечаянно, как сама Марина: что-то задел, какую-то панель, на что-то наступил, на какую-то плиту, – и оказался навеки отрезан от невесты, от счастья… от самой жизни! Судя по всему, за эти стены не может вырваться ни звука. Он, бедный, конечно кричал, пока голос его не превратился в стоны, а затем в последние хрипы умирающего. Он бился в эти непроницаемые стены, ощупал каждый дюйм, пытаясь вызвать к жизни секретный механизм, отпирающий дверь, но постепенно силы его иссякли, и он простерся на полу, не в силах шевельнуть даже пальцем. Солнце, ветер и капли дождя, проникающие сквозь недосягаемые щели в потолке, еще усиливали его мучения. И вот страдалец испустил дух, отчаянно желая смерти, которая положит конец его мукам, и в то же время пытаясь отдалить ее приход, ибо пока жив человек – жива надежда.
Никто не нашел его, и кабы не новая роковая случайность, участь его так и осталась бы навеки безвестною.
