Как долго я… Неважно, лучше об этом не думать… Да, благодарствую. Лучше, так лучше. Точно бенедиктинцы. Еще? Уф. Сперва немного вот этого, если вам все равно.
Он ее заполучил. Этот демон ею овладел, лишь глаза остались ее глазами. Он сказал мне ее незабываемым голосом, что́ заставит ее делать, а я не мог даже пошевелиться, совсем обезумел от горя. Демон рассмеялся ее смехом и сказал мне, что это моя вина, что я сперва бросил своих братьев, а затем привел ее сюда. И поблагодарил меня за это ее ангельским голосом! А потом сказал, что, если я отдам свою душу и плоть, он покинет ее, не причинив вреда ни духу ее, ни телу. Если только я впущу его в себя. Сказал, что монах – отличная идея!
В наичернейшем страдании пробивается лишь Его Свет, и он нашел меня – за миг до того, как диавол наверняка заполучил бы меня да еще с моего же согласия. Настолько я любил ее, Гроссбарты, что я… я бы… я…
Но я этого не сделал. Он меня наставил. Демон, который требует, чтобы я отдал свою душу, прежде чем захватить мое тело, это демон, который не может заполучить мою душу, если она не отдана добровольно, какие бы муки он ни причинял моей плоти! И если даже согрешивший монах укрыт такой защитой, как защищена непорочная, белая, как эдельвейс, душа Элизы? Я засмеялся, и нечистый шагнул ближе в ее плоти, хотел скорее услышать мой ответ, уверенный, что безумие помогло мне решиться. А я взмахнул посохом и опрокинул их обоих в костер. Тварь потянула меня за собой, и, если б тогда на мне была власяница, как сейчас, нам обоим пришел бы конец.
Я сумел потушить огонь в снегу, хотя моя грудь и живот по сей день несут шрамы того жара. Она и он завопили хором, но в ее кипящих глазах я все равно видел лишь любовь, пробивавшуюся сквозь боль. Они побежали к тому же сугробу, что и я, но я безжалостными ударами отогнал их. И, когда ее голос смолк, а его почерневшая тень попыталась выскользнуть, рассек шкуру твари своим пылающим посохом и услышал: она выкрикнула мое имя, как мне показалось тогда, прежде, чем умереть.
Да, благодарю покорно. Кстати, эта уже почти пуста, а другой у вас… Отлично, спасибо. Спасибо.
Нет. Если бы так! То, что я принял за предсмертный вой, было торжествующим воплем, ибо позади меня на двор въехал путник верхом на коне. Его тут же стошнило от зловонного тумана, исходившего от ее опаленного тела, но в этот миг тончайший, едва заметный образ твари метнулся ко мне, но я отбил его своим огненным жезлом, и демон прыгнул на новоприбывшего.
Был он посланцем из соседнего городка или братского монастыря, или солдатом, вернувшимся с войны, или торговцем, который привез пожертвование? Я не знаю, даже лица его не разглядел, но в ту роковую ночь я слышал, как он кричит и корчится, когда тварь пробиралась внутрь, а конь пустился галопом прочь, унося на себе злополучного всадника. Я понял, что враг ускользнул от меня, но понял и то, что Его Очищающий Огнь может принести твари погибель, если рядом не окажется иной уязвимой жертвы. Почему он просто не вошел в мое тело? Только из-за загоревшегося посоха, что преградил ему дорогу, или меня защитила глубокая вера в то, что демон не может мне повредить? Или у меня оказалась некая природная невосприимчивость к его чудовищной болезни? Сегодня я этого не знаю так же, как и в ту ночь. Но с тех пор жизнь моя вращалась вокруг того, чтобы выследить демона и его злобных сородичей, истребить всюду, где они разносят чуму.
А? Что? Да, конечно. Не сходя с места, я вновь облачился в сутану и дал обеты, от которых прежде так легко отрекся, и вновь лишь Он был моим свидетелем, но только этот свидетель и важен. В отличие от клятв, данных в юности, эти обеты я давал всей душой и плакал. Плакал, а слезы мои шипели на ее дымящихся останках, а я клялся, что заслужу свое место в вечности рядом с ней и с Нею. Я знал, Он желает, чтобы я свершил больше, чем позволяет даже мой орден, поэтому стал священником, а не простым иноком. С того часа всякий день я провожу в поисках, ищу хоть какой-то след! Последние годы оказались плодотворнее, но и опаснее, ибо вспышки чумы происходили все реже, а это вело меня к победе, которую вы, похоже, у меня отняли. Но так и лучше, ибо, окажись я там, лишь Ему одному известно, какой опасности подверг бы я свою душу, столь сильна во мне жажда мести. Были и другие между мной и им, меньшие духи, щетинистые черви, что скрываются внутри одержимых, – их я безжалостно истреблял и изгонял, всех, кроме него, этого могущественного злодея, что предпочитает получать в дар, а не красть своих коней, а значит, приютивший его человек, за которым я гнался по этим горам, был некромантом или дьяволопоклонником, колдуном или убийцей.
Не буду утомлять вас описанием трудностей, которые мне пришлось преодолеть в добром граде Авиньоне, где изукрашенные башенки и пышные деревья потирают друг друга в суровом подобии того состояния, в которое погрузилась наша возлюбленная Церковь. Святой официум, трибунал, призванный истреблять зло, признает бытование ересей, но сомневается в существовании ведьм и колдунов, некоторые даже не верят в материальное существование демонов! Что за безрассудство? Они мне говорят, что лишь женщины восприимчивы к одержанию, и даже они обязательно должны согрешить, чтобы демон сумел войти. Они перемигиваются и говорят, что демоны обитают в кишках, а не в гуморах, и наложением креста можно изгнать их и спасти одержимого. Ложь и заблуждения, насажденные тем самым злом, которое мы призваны искоренять! Прежде всех прочих мы должны исполнять этот прискорбный долг, но они не хотят меня слушать, своего брата, который сражался с одним из слуг Люцифера! Но никогда, никогда я не забуду ее лица и слова, которые она произнесла, прежде чем навеки покинуть меня: «Нужно хранить веру. Господь нас спасет».
XIV
Скучная дорога
Отец Мартин посмотрел сперва на одного Гроссбарта, затем на другого, а потом вздохнул, завернулся в свои одеяла и молился, пока не уснул. Гегель потряс головой, чтобы развеять наваждения монашеской истории, и оставил Манфрида дежурить и жевать бороду дальше. Тот всю ночь провел в тревоге и беспокойстве, даже не подумал будить Гегеля, пока не пришел тусклый рассвет и легкий снегопад.
Манфрид потряс брата, прежде чем будить священника, и отметил, что рука Гегеля на вид опухла и гноилась, как его собственная левая ладонь – в тех местах, где их кожа касалась тела демона. Раны, похоже, затягивались, но Манфрид все равно напомнил об их гнусной природе Гегелю, когда тот закончил отхаркиваться и перестал дрожать от утреннего холода. Этот разговор привел их к теме, о которой оба много думали, но очень не хотели обсуждать. Оба перевели взгляд со спящего священника на фургон.
– Нужно это сделать, – решительно сказал Манфрид.
– Так и думал, что ты это скажешь, – отозвался Гегель.
– Если она заразилась, хочешь ее с собой тащить? Мы разок ее лихо проскочили, но чтобы всю дорогу до Венеции так лихачить. На это может не хватить даже той удачи, что нам подает Дева Мария, – настаивал Манфрид.
– А если заразилась, ты готов сделать что надо?
– Что придется, сделаю.
– Так и думал, что ты это скажешь.
