– Неужели пресвитер Иоанн
[26],– ошеломленно проговорил Мартин, – ваш дедушка?
– Нет, в нашей родне Иоганном никого не кличут, – сказал Манфрид.
– Но вы же сказали, что он – христианский царь, который живет за арабскими землями?
– По правде сказать, – смешался Гегель, – мы не знаем, царь он или просто по-царски богат. Где он уложил свою бороду, тоже. Мы с ним еще не познакомились.
– Но мы скоро это исправим, да еще покажем ему, что почем, – добавил Манфрид. – Столько скарба наберем, что даже наш дед грязноруким крестьянином покажется.
Мартин расхохотался:
– Истории о царстве пресвитера Иоанна десятки, если не сотни лет!
– Гроссбарты идут на юг с тех пор, как Моисей пешком под стол ходил, – воззрился на священника Манфрид. – Говорю тебе, не был он ни Иоганном, ни Свитером или как там его. Так что хлебальник закрой, пока я тебя не подвесил серым собачкам на забаву!
После отчаянной паузы, во время которой оба Гроссбарта незаметно взялись за оружие, поскольку даже Гегель считал, что поносить их родню можно только им самим, Мартин сказал:
– Ну, простите тогда мой хлебальник!
И все трое согнулись от приступа противоестественного хохота.
Поздно ночью из фургона полилась самая чудесная музыка, какую братья слышали в жизни, а потом Мартин проснулся в бреду и принялся молотить кулаками соседние деревья. Братья не подумали вмешаться, наоборот – откупорили бутылки и от всей души наслаждались представлением. Только Манфрид заметил, когда прекратилось пение, и незаметно смахнул лед со щек. Утром он со стыдом осознал, что не проверял, сидит ли женщина по-прежнему в фургоне с позавчера.
Мартин отошел, чтобы почистить свою рясу, Гегель храпел у кострища, так что Манфрид без всяких уловок подошел к фургону, дважды постучал по борту и забрался внутрь, задернув за собой полог. Внутри он мог различить лишь тени теней, но слышал ее дыхание и чувствовал сладковатый запах ее пота, который вызывал у него чувство голода.
– Уф, – пробормотал Манфрид и сглотнул. – А ты нехудо поёшь.
Послышался шорох ее одежды, и Гроссбарту показалось, будто он различил во мраке блеск зубов. Пот разъедал ему глаза, Манфрид вдруг почувствовал, что ему невыносимо жарко. Взяв себя в руки, он наклонился вперед, пока не ощутил ее дыхание у себя на щеке, прохладное дуновение в парилке фургона.
– А ты бы… не могла… Ну, спеть снова? – прошептал Манфрид, чувствуя себя последним дураком. – Пожалуйста.
Ее дыхание стало быстрее, прохладнее, смутно знакомый запах щекотал ноздри. Затем Гегель взревел где-то рядом с фургоном, и она отступила назад во тьму. Ярость обуяла Манфрида, и он выскочил из фургона так, что напугал Гегеля и вернувшегося Мартина. Под их недоуменными взглядами гнев его испарился, и Манфрид промямлил что-то про то, что надо выехать пораньше. Он принялся запрягать коней и даже не заметил, как Мартин оттеснил Гегеля в сторонку.
– Часто он пробирается внутрь, когда ты спишь? – спросил Мартин.
– Ты думай, что думаешь! – возмутился Гегель. – Священник не должен такие грязности думать.
– Человеку должно усмирить себя, прежде чем пытаться усмирить ближнего. Ради спасения его души мы должны быть настороже.
– Ради спасения твоих зубов языку бы наружу меньше высовываться. Вот и все, что я скажу, кроме того, что мой брат чище меня или тебя.
И Гегель мрачно полез на козлы.
Мартин осенил фургон крестным знамением и последовал за ним. Они переломили хлеб, а хлеб переломил их самих, так что этот день и несколько следующих слились в одно сумеречное странствие – не только по горам, но и иным, более глубоким областям. Пламя святого Антония обожгло их мозги, и только удача уберегла конечности от ржаного яда… если не считать большого пальца на ноге Мартина, который выпал из сапога, когда монах стащил обувь, чтобы посмотреть, что там неприятно зудит. Два дня напролет Гегель принимал Мартина за саму Пресвятую Деву, чем обычно до смерти пугал священника, но в конце концов сумел и его убедить, что он – Невеста Христова.
Если бы не здравомыслящие кони, они наверняка заблудились бы, но, к великой досаде Гегеля, те отказывались прыгать с обрывов или скакать по руслам ручьев, в которые он пытался направить фургон. Проклиная четвероногих тварей, он вопил до тех пор, пока вокруг не разгорались огни, но их бивни и бессчетное множество ног до смерти его напугали, так что желания вступить с лошадьми в бой поубавилось. За время пути Мария открыла ему множество тайн, от которых Гегель исходил пеной ярости и рыдал в отчаянии. Она была невероятно похожа на ведьму Николетту, но это перестало его тревожить уже на второй день. Зато его мысли оставались чисты на протяжении всего испытания.
Манфриду как-то привиделось, что вместо снега с неба падают золотые, и он наверняка разбился бы, гоняясь за ними, если бы Мартин не сумел убедить Гроссбарта, что это диавольское ухищрение – обычный орляк, выкрашенный желтой краской, чтобы ввести в заблуждение простодушных. Манфрид забрался на несколько часов под одеяло, чтобы яд не попал в его тело. Когда Гегель вновь начал называть священника Пресвятой Девой, Манфрид ненадолго поддался тому же наваждению, но вскоре прозрел – ведь истинная Мария скрывалась в фургоне! И Она нашептывала ему такие слова, от которых покраснел даже Гроссбарт. По ночам, когда никто на самом деле не спал, только ворочался и бредил у костра, который, возможно, горел лишь в их изможденном сознании, Манфрид забирался под днище фургона и молился до хрипоты.
Как и всякий представитель духовенства, Мартин обладал чудовищным аппетитом, но даже он не мог потягаться с Гроссбартами. В итоге хлеба он ел меньше и мог иногда действовать почти как нормальный человек. Но хоть он и не шел ни в какое сравнение с братьями по части прожорливости, его воображение за долгие годы напиталось множеством прочитанных трактатов, поэтому его видения брали экстравагантностью там, где им не хватало яркости. Для этого охотника на демонов путь проходил по горам пепла и сквозь облака серные и парные, что изливались на путников ядом, а спать им не давали бесконечные завывания мучимых грешников. Возлюбленной его Элизы было не видать, зато святой Рох преследовал фургон как заплесневелый труп и требовал вернуть свой палец. Мартин швырнул реликвию в снег, выкрикивая горькие слова раскаяния в том, что невольно принял участие в осквернении могилы. Речь его хаотично металась между всеми языками и диалектами, которые монах успел изучить за жизнь, а также некоторыми говорами его собственного изобретения. Испытание, поучал он заблудшие души, скакавшие рядом, – это последнее событие перед обретением славы. И, хоть оно вело его к вечному проклятию, Мартин не стал поправлять падшего серафима, что сидел с ним бок о бок, когда сияющее создание обращалось к нему как к Марии, Матери Божьей. Сам же он узнал в себе Марию Магдалину и устыдился.
