Когда кони почти преодолели короткий мост, Иннокентий закричал:
– А ну, стоять!
– Я – священник! – завопил Мартин, в голосе которого прозвучало куда больше страха, чем ему хотелось бы.
– Значит, будешь делать, что мы скажем, так? – проговорил Иннокентий, и все три разбойника вышли из своих укрытий в траве.
Их внешний вид – особенно одежда – заставил сердце Мартина пропустить удар. Хоть белые балахоны и покрывали пятна, сам покрой был явно заимствован у облачения понтифика, а над прикрывавшими лица масками возвышались шапки, которые иначе, чем богохульными, назвать было нельзя. В измученной душе священника всколыхнулось негодование, и он неуверенно поднялся на козлах.
– Кощунство! – возопил, дрожа от праведного гнева, Мартин. – Как вы посмели?
– Полегче, старик, – отозвался Климент, направляя на священника лук, пока Урбан с Иннокентием обходили фургон с боков.
– Глумитесь над тем, кто правит на сей земле?!
На заскучавших лошадей шлепнулся комок мокроты.
– Не может быть, чтобы нас всех одинаково звали! – заметил Урбан. – Так что, давай скажем, «тех, кто правил». Так?
– Мы – Дорожные папы, – объявил Иннокентий с другой стороны фургона, – и ты, священник, лучше прислушайся к нашей мудрости.
– А то отлучим от Церкви! – пригрозил Климент, у которого руки дрожали от напряжения, необходимого для того, чтобы удерживать лук натянутым.
– Смерть, – неистовствовал Мартин, – смерть пришла за вами, богохульники!
– Мы у вас просто заберем все деньги, какие есть, а об этом беспокоиться не будем, если вы не против, – отозвался Иннокентий.
– Еще двое внутри, – крикнул своим товарищам по ту сторону экипажа Урбан, а затем обратился к фургону: – А теперь вылезайте быстренько, не то мы вас поджарим!
Иннокентий остался с Климентом спереди, а Урбан пошел назад, нацелил лук на прикрытый пологом вход и принялся ждать Бенедикта, который только что выбрался на мост. Последний папа побежал к нему, но что-то в его походке заставило Урбана оглянуться. Ровно в этот момент Бенедикт остановился, полы его балахона разошлись, и наружу высунулся арбалет. Только теперь Урбан заметил, что из-под маски торчит медно-рыжая борода.
Переодетый в костюм человека, которого только что убил, Гегель выстрелил в живот уставившемуся на него разбойнику. Урбан пошатнулся, отступил на шаг, свалился с моста, выронив оружие, и выл всю короткую дорогу до воды. Иннокентий развернулся и приготовился стрелять, но болт Манфрида, выпущенный с мелководья под мостом, вошел папе под мышку, разорвал мышцы и прошил сердце. Стрела Иннокентия пустилась в полет, когда его труп повалился набок, и Провидение направило ее в полупустой бочонок пива на козлах. Он и так шатался, а теперь свалился на мост и покатился к краю.
На дороге остался один Климент, но в план Гроссбартов вкралось внезапное осложнение, когда женщина в фургоне запела. Мартин заорал на Климента, который отреагировал на окружающий хаос выстрелом в священника. Гегель бросился на него из-за фургона, неуклюже вытягивая кирку из-под мешковатого белого балахона. Манфрид увидел, как бочонок с пивом плюхнулся в воду поблизости, и головой вперед нырнул за ним, хотя не умел плавать.
Осевший на козлы Мартин стонал и истекал кровью: стрела пригвоздила его прежде здоровую руку к спинке скамьи. Сквозь слезы он увидел, как Папа Стефан Шестой – или все-таки Седьмой? – выронил лук и выхватил меч, но затем из-под копыт коней выскочил Формоз, и между ними закипела схватка. Стефан ушел в глухую защиту, но натиск Формоза оказался очень быстр, и лже-папа рухнул на дорогу под градом ударов.
Когда на правую руку Климента опустился сапог Гегеля, разбойник стал молить о пощаде. Пощада настигла его в лице кирки Гегеля, которая трижды быстро прошила локоть грабителя. После третьего удара Гегель оставил кирку в изувеченной руке, схватил Климента за запястье и потянул, пока предплечье не оторвалось так, что кровь брызнула в лица обоим. Климент обезумел от боли, а Гегель просто обезумел.
– Ах ты, проклятый еретик! – ревел Гегель, пиная умирающего ногой в челюсть. – Вот тебе! Вот тебе, драный засранец! Думаешь, мы позволим каким-то херовым папам испортить нам дорогу в Гипет?! Теперь попробуй ересь сказать!
Маску Климента насквозь пропитала алая кровь, но тот все равно дернулся, словно чтобы укусить Гегеля за сапог, и это произвело на Гроссбарта достаточно сильное впечатление: Гегель выдернул кирку и вогнал острие в грудь папе-разбойнику, положив судорожный конец его агонии. Содрав смехотворную маску и шапку, Гегель повернулся к брату, но, к своему удивлению, увидел только обмякшего на козлах Мартина. В следующий миг он сообразил, что из фургона льется пение, и душа Гегеля содрогнулась от ужасного, холодного чувства.
Манфрид немного побарахтался, прежде чем нащупал ногами илистое дно и выпрямился, чтобы вброд пойти за бочонком. Однако, прежде чем он успел выйти из-под моста, тот достиг центра потока и умчался вниз по течению, скрылся за поворотом реки. Манфрид пошлепал к берегу, решив отвязать лошадь и поехать на ней вдоль берега, чтобы нагнать беглое пиво. Он ведь за этот напиток насмерть бился с демоном, а еще одного был готов отправить в Преисподнюю, чтобы вернуть бочонок. Но Манфрид не успел дойти до берега, когда увидел, как первый из упавших с моста пап выбирается на сушу.
Манфрид понял, что бочонок не спрыгнул с козел по своей воле и разумению. Ухмыляясь, он подобрался к полузахлебнувшемуся, раненому папе с большой дороги. Маска и шапка Урбана остались в реке, так что показалось умеренно уродливое, искаженное болью лицо. Манфрид уверился, что Дева Мария приведет бочонок на песчаную отмель или в какую-нибудь тихую заводь, чтобы ему хватило времени еще немного попортить этому ублюдку рожу. Он стащил грабителя обратно в реку, а затем навалился так, чтобы тот оказался под водой и принялся теребить болт в животе разбойника; занимался этим до тех пор, пока изо рта несчастного не прекратили вырываться пузыри. Только затем Манфрид успокоился настолько, чтобы расслышать пение, и его жестокая улыбка сразу стала невинной.
Гегель увидел, как Манфрид остановился над утопленником, а затем упал на колени, так что вода укрыла его плечи. Потом Манфрид повалился вперед, и его укрытый длинными спутанными волосами затылок стал похож на мшистый камень у берега. Когда брат не предпринял даже попытки вынырнуть, Гегель подбежал к нему по берегу и прыгнул в реку, упал, поднялся, снова упал, но потом все же сумел ухватить брата.
Увидев, как лицо мертвеца задрожало, исчезло, сменилось ее игривым обличьем, Манфрид утратил присущий ему здравый смысл. В холодной воде ее губы были такими теплыми, он не чувствовал ни стыда, ни нерешительности, даже когда коснулся ее языка своим. Он почувствовал, как в груди нарастает давление, видно от того, что сердце переполнилось радостью, и крепче прижался к ней. О том, как она продолжает петь, если у нее рот занят, Манфрид не задумывался.
Ухватившись за седую прядь, Гегель рывком поднял голову брата из воды. Манфрид некоторое время пытался вырываться, но потом затих, тупо поморгал, глядя на спасителя, а затем сблевал водой. У Гегеля так свело желудок, что он мгновенно ответил собственным потоком теплой рвоты. Затем братья выбрались из реки и упали, задыхаясь, на берегу. Ни один из них не заметил, что пение стихло.
