– И, стало быть, вот что я думаю. Приходит Господь со своим хреном и давай наяривать вокруг Марии, весь такой ласковый, чтоб ему от Нее тоже немножко ласки досталось. А Она ему с порога отказывает.
– С чего бы Ей это делать?
– Чтоб остаться чистой! Господь или просто мужик, Она знала, что нужно оставаться чище прочих, Ей быть вечно девственной, иначе была бы Она просто еще одной драной грешницей.
Гегель уставился на резное изображение, размышляя над предположением брата.
– И вот, значит, Господь разозлился, сильно разозлился, как у него заведено. И присунул Ей все равно.
Манфрид отрыгнул.
– Ну нет!
– Ну да!
– А он разве не мог… ну, не знаю… сделать так, чтоб Она захотела?
– Он и пытался! Всему есть пределы, братец. Даже Господь не может заставить девицу захотеть ножки раздвинуть, хоть и может ее силой взять.
– Бедная Мария.
– Ты не жалей Ее, потому что Она ему отомстила. Сделала так, что сынок Господа получился самым сопливым, жалким и трусливым пиздюком за тысячу лет.
Взгляд Гегеля затуманился от внезапного понимания.
– Она это сделала из мести?
– Хуже судьбы не придумаешь – получить такого сына. Потому Она и Святая, братец. Из всех, кого Господь испытывал и покарал, только Она ему отомстила, да еще похуже с ним обошлась, чем он с Ней. Потому Она за нас и заступается, что любит тех, кто дает отпор Господу больше, чем тех, кто перед ним на коленях ползает.
– Вот это я понимаю. Но почему же Ее до сих пор зовут Девой?
– Ну, все же знают, что если изнасиловали, это другое дело.
– Другое?
– Ага, это нужно захотеть. Это штука духовная.
Гегель минутку подумал, прежде чем решил, что его брат сильно ошибается, и тут же бросил:
– Неа.
– Неа?
– Неа.
– А ну, объясни свое драное «неа» или вставай и получай, ублюдок болтливый!
– Изнасиловать, – откашлялся Гегель, – значит против воли лишить чистоты, взять посредством грубой силой. Или, говоря проще для простых ушей, только девственницу можно изнасиловать, она после всего этого уже не девица.
– Хорошо, что я привык иметь дело с пустоголовыми болванами и готов закрыть глаза на то, как ты мои уши обозвал. Что же до изнасилования, которое случается с теми, кто еще не потерял целомудрие, и даже только с ними возможно, позволь спросить, чьи жирные уродливые уста извергли в тебя эту премудрость?
– Юрген говорил…
– Вот как! Хреново откровение! Не тот ли самый Юрген, любивший тебе живописать, как ужасно лишать мертвецов ненужных ценностей? Не тот ли тупой невежа?
– Да ладно, ничего такого плохого Юрген не делал!
– Вот уж точно, лишь воровал да родную сестру сношал. Нельзя доверять человеку, который свой грязный отросточек у собственной матери во рту моет, какой бы ладной она ни казалась на неродственный взгляд.
– Это только догадки, сам знаешь!
– Гадки-догадки, а не стоит доверять ему как источнику познаний.
Манфрид переключился на северный говор, передразнивая подозреваемого кровосмесителя Юргена:
– «Токмо девицу можно исносиловаць. А уж коли сносиловали, так она ужо не девица». Пепел ему в задницу! Этот извращенец тебе говорил, что трахать свою родню вовсе не грех, правда?
– Нет, – соврал Гегель, но не очень убедительно.
– Ты уж сам решай, кому доверять, – вздохнул Манфрид, – какому-то испорченному выродку или родному брату, не говоря о Святой Деве.
– Ну не об этом же речь, братец!
– О чем мы тогда до сих пор толкуем?
Такой исход обоим показался достойным, поэтому Гроссбарты улеглись спать. Волчий вой где-то в горах напомнил им, что неплохо выставлять часового, и братья провели еще одну ночь, сменяя друг друга. К рассвету они по-прежнему находились там, где их застиг вечер – в альпийском бездорожье.
Еще несколько дней Гроссбарты карабкались вверх и вниз по склонам гряды, но на южную дорогу так и не вышли. После недолгой ссоры по поводу того, у кого из них чувство направления лучше, братья двинулись на юго-запад по плечам огромных горных пиков, обходя скальные выступы и отыскивая один перевал за другим. С каждым днем погода ухудшалась, ветер все увереннее пробирался под плащи. Луга становились меньше и встречались реже, а ледники, наоборот, возникали на пути чаще. И с каждой ночью волчий вой будто приближался. Конина закончилась, репа была на исходе, и, хотя до сих пор побеждала логика Манфрида, оба Гроссбарта начали по вечерам голодно коситься на Коня.
Неделю спустя братья взобрались на гребень заваленного валунами нагорья и осмотрели с него лес, раскинувшийся между двумя огромными грядами. Гроссбарты быстро спустились по осыпи, волоча за собой измотанного Коня. Дрова, свежая вода, защита от ветра и, может, мясо – все ждало их внизу. Над могучими соснами кружили птицы, и братья, которые предпочитали тень свету, с радостью нырнули под сень леса, много дней пробыв под открытым небом. Их окутала могильная тишина. Наивные Гроссбарты даже понадеялись наткнуться на какое-нибудь заброшенное кладбище. Раз уж Святая Дева даровала им такое чудесное прибежище, вполне можно ждать чего-то подобного.
– Попомни мои слова, – провозгласил Гегель, – холмовые псы, которых мы слышали по ночам, наверняка залегли где-то здесь.
– Звучит разумно, – согласился Манфрид, который уже скрылся в густых кустах, окаймлявших лес. – Лучше волчье мясо, чем никакого.
В зарослях они различили плеск ручейка, а когда наконец его отыскали среди искривленных древесных стволов, разбили лагерь неподалеку. Растянувшись на мху и напившись, братья сообразили, что потратили почти весь световой день; ночь в горах приходит до ужаса быстро. Гроссбарты собрали огромную кучу валежника, но не нашли следов живности, которую могли бы поймать себе на ужин. Гегель сварил последние клубни репы, а его брат в это время расставлял силки вдоль ручья. Даже когда ветер принялся раскачивать деревья и выть в утесах, оба чувствовали себя уютно.
– Хочешь первым дежурить? – спросил Манфрид, покрепче кутаясь в одеяло.
– Думаю, да.
Гегель положил у костра оба арбалета. Братьям удалось спасти только дюжину болтов, один из которых пришлось выдернуть из паха Ганса. Гегель не мог дождаться шанса опробовать в деле тяжелый меч и кирку, а брат улегся рядом с булавой Бертрама, прислонив топор к соседнему дереву. Когда Манфрид захрапел, Гегель допил последние капли дешевого пойла из бочонка.
Ночь медленно тянулась под густой сенью деревьев, глотавшей всякий, лунный или звездный, свет. Для освещения, впрочем, хватало и большого костра, а в лесу ничего не шевелилось. Ровно в тот миг, когда у Гегеля начали слипаться глаза, и он подумал, что надо разбудить брата, Гроссбарт испытал странное чувство.
