– Понял я, понял, – проворчал Манфрид. – Но мы же знали, что ведьмы взаправду существуют, прежде чем первую увидели, и уж никак в этом не ошиблись.
– Ну да, – согласился Гегель.
– Значит, чудища, по нашему опыту, – это частью люди, частью звери. Хотя есть возможность, что они могут оказаться частью еще чем-то или смесью всего, как василиск. Частью курица, частью дракон.
– Только это не василиск, а чертов кокатрис.
– Кто? – расхохотался над невежеством брата Манфрид.
– Кокатрис. Василиск – просто ящер, он колодцы отравляет и все.
– Это скорпион! Хотя ты наполовину прав – василиск тебя быстро прикончит, если глаза на тебя подымет.
– Что?! – ахнул Гегель и покачал головой. – Вот теперь я точно знаю, что ты все выдумываешь, потому что всякий ученый человек тебе прямо скажет: скорпион – не рептилия, а червь.
– Ты много видел червей с глазами и ножками, а?
– Кроме тебя?
Спор кипел еще некоторое время, а потом естественным образом перешел в потасовку. Гегель радовался тому, что жив и может пинать брата ногами. Манфрид чувствовал в точности то же самое. Во время поочередных дежурств каждый выдумывал неоспоримые аргументы для дискуссии, которую можно было бы так назвать в самом широком смысле слова, и оба пришли к выводу, что здесь они придерживаются в целом одного мнения, как, впрочем, и по большинству других вопросов.
Когда в кубрике все затихло, Аль-Гассур зажег свечу в кладовой. В ее тусклом свете он перерезал веревки Барусса, а в следующий миг капитан отобрал у араба нож и придавил его к полу. Горечь попрошайки от того, что все подозрения насчет истинных намерений Барусса оправдались, сменилась страхом, когда капитан повел себя еще более странно.
Лицо Барусса нависло над Аль-Гассуром, потом капитан ножом распорол себе щеки и лоб, оставляя глубокие порезы, из которых кровь капала в открытый рот араба. Затем Барусс прижал клинок к горлу Аль-Гассура и принялся вылизывать его лицо, обсасывать кончики усов, пытался открыть веки мясистым языком. Араб захрипел, когда солоноватый придаток протиснулся и прижался к глазному яблоку, так что на него потекла студенистая масса. Только нож у горла удержал Аль-Гассура от вопля: араб понимал, что, если хотя бы кашлянет, сам себе перережет горло.
Жуткое и сладострастное насилие прекратилось так же внезапно, как началось, и Барусс поднялся на ноги. Аль-Гассур сжался в комочек, умоляя брата простить ему все прегрешения, какие он невольно совершил. Но Барусс принялся кромсать собственную одежду с таким рвением, что через несколько мгновений уже стоял перед Аль-Гассуром в чем мать родила; старые раны и свежие порезы блестели в свете сальной свечи. Сжимая в одной руке нож, капитан схватил другой запястье араба и рывком поставил его на ноги. Он обнял Аль-Гассура, который содрогнулся от мокрых объятий, а на грязной одежде араба заблестела свежая кровь.
– Во время своих путешествий я повстречал путника, – прошептал Барусс, отпустив Аль-Гассура, и бросился к рассыпанным ящикам. – Он был путник, и я был путник, и недолго мы путешествовали вместе. Только путешествия и стоят того, чтобы жить. У меня была жена и двое мальчишек, но я все равно хотел путешествовать, если ты понимаешь.
– Я пони…
– Лучше всего путешествовать с другими путешественниками. Море тебя бросает к другим людям, но не все они в душе – путешественники. Тот человек, как и я, был не просто путник, который путешествует, поскольку может, но путешественник, который путешествует, ибо должен.
– Я сам путешествовал. Должен призна…
– Он рассказал мне. – Барусс открыл коробку с ювелирными украшениями и швырнул в стену так, что сокровища рассыпались по полу. – Я не спрашивал, как и ты не спрашиваешь, но он рассказал мне, как я расскажу тебе.
Аль-Гассур молчал, глядя, как капитан громит другие ящики, пока не нашел тот, где хранилась его одежда – последний сундук, который шевалье Жан собирался выбросить, прежде чем поскользнулся, ударился головой и понял, что корабль тоже успокоился. Барусс затрясся от хохота, так, что по его коленями побежали струйки слез и крови. Араб поднес свечу поближе, а Барусс принялся разбрасывать по комнате подбитые мехом плащи и крепкие сапоги.
– Он знал, что я не могу быть совершенно счастлив, ибо я путешествовал, несмотря на тяжким трудом добытые богатства, любовь семьи и высокое положение. Поэтому, думаю, именно поэтому. Но часто, часто я гадаю, особенно после того, как они погибли, и я изгнал ее. Если будешь бояться моря и ее, но паче того если будешь бояться ее вернуть, пожалеешь обо всем, как я обо всем пожалел. Но, в конце концов, станешь так же счастлив, как и я!
Барусс затрясся от хохота, так что на его обнаженном теле кровь смешалась в грязью.
– На востоке их дом. Плыви туда, где по преданию тонут корабли, к морским скалам в открытом море, одиноким островкам, тайным рифам, что вспарывают кораблю днище, плыви туда один. Я оставил свое судно и всех своих людей и в шлюпке подошел к пустынному острову – так далеко на востоке, как только я заплывал в жизни – за Кипром, на самом краю Святой земли. Никакой луны быть не должно, даже краешка, когда море освещают одни звезды, а сам ты боишься; тогда стоишь и ждешь с крепкой сетью.
Капитан наконец нашел то, что искал, ибо прекратил рыться в вещах и отклонился назад, сжимая в дрожащих руках толстый черный кафтан. Он осторожно провел по нему вверх и вниз острием ножа, пока араб не услышал тихий металлический звон. Затем Барусс вспорол ткань, сунул руку за подкладку – нежно, точно повитуха, что помогает щуплой роженице привести на свет первого ребенка. Пламя свечи блеснуло на чем-то, и Аль-Гассур заглянул через плечо капитану.
– Если поищешь, найдешь канат тонкий, как веревка, но куда более крепкий. На конце его вяжешь петлю и бросаешь в море. Длиной он должен быть где-то с корабль, чтобы достиг ее глубины. А потом ждешь, но недолго. Как только почувствуешь, что клюет, тяни наверх, медленно и нежно, будто первый раз занимаешься любовью с молодой женой. Потом услышишь всплеск рядом со своей лодкой, а затем бросай сеть – аккуратно, ибо всякому человеку дан лишь один такой шанс. Быстро вытаскивай ее на борт, но не смотри на нее, иначе все пропало! Но главное – не смотри, пока не найдешь каменистый берег, куда вытащишь сеть, только тогда! И это, дорогой брат, стоит всех жертв, на которые ты пошел, всех трагедий, которые переживешь. Первый взгляд на нее! Лишь тогда ты вернешься на свой корабль и в мир людей – с тем, что заслужил.
Аль-Гассур вытянул дрожащие руки и принял артефакт. Бока бутылочки были смяты и перекручены, а вместо пробки ее венчало гладкое стеклянное колечко. На дне лежал какой-то странный предмет, завернутый в тюленью кожу. Пораженный араб заметил, что он превосходил по размерам горлышко бутылки. То ли бутылочку выдули вокруг этого предмета, то ли он сам как-то вырос внутри. Но чудеснее всего было то, что стекло казалось теплым на ощупь. Прижав его к щеке, Аль-Гассур почувствовал, что оно пульсирует, точно сердце маленького зверька.
