Прошу вас, мсье, быть уверенным в признательности, с которой я имею часть быть вашей чрезвычайно смиренной и покорной слугой. Дюбарри. Лувесьен, 2 октября».
На это Лебрён ответил ей:
«Поскольку остается несомненным, мадам, что вы едете в Англию для участия в судебном процессе против похитителей ваших драгоценностей, я не думаю, что ваш муниципалитет может счесть вас эмигранткой, а также не может отнестись к вам таким образом, чтобы опечатать принадлежащее вам имущество в ваше отсутствие. Но, во избежание любого рода недопонимания и для придания вам уверенности относительно ваших опасений такого сорта, вы поступите лучше, если лично явитесь возобновить ваше прошение в регистрационной книге муниципалитета Лувесьена и затребовать копию сего прошения, которую будете иметь при себе, что может пригодиться вам в таком случае.
Министр иностранных дел Лебрён».
Мадам Дюбарри поспешила последовать этому совету. Она подала свое прошение в муниципалитет Лувесьена. Эти славные люди знали ее и не стали задавать лишних вопросов. Графиня помимо того напомнила им, что всегда следовала законам и никогда не отказывалась делать патриотические взносы по требованию благонадежных граждан. И она с чистой совестью пустилась в путь, вооруженная паспортами сроком действия на шесть недель. Мадам Дюбарри рассчитывала вернуться до истечения этого срока или же продлить их. Ее сопровождали герцогиня де Бранка и племянник шевалье д’Эскурра, шевалье де Бонди. Под видом горничной графиня вывозит вдовую герцогиню д’Эгийон – необдуманная затея, которая была вскоре раскрыта полицией и впоследствии вменена ей в вину. Она покинула Лувесьен 12 октября, ровно через месяц после убийства герцога де Бриссака. На сей раз путешествие пришлось совершать в набитой до отказа, душной почтовой карете, с бесконечными остановками для опросов различными бдительными чиновниками революционных ведомств.
Благодетельница изгнанных и униженных
В Лондоне Натаниэл Форт снял для графини на углу Брутон-стрит и Беркли-сквер большой особняк, где вскоре поселилась и приехавшая в Англию дочь де Бриссака, герцогиня де Мортемар. Со свойственными ей добротой и бескорыстием мадам Дюбарри открыла свой дом для эмигрантов, наводнивших Лондон. Теперь это уже была не та эмиграция, с которой она столкнулась в прошлый раз. Тогда «бывшие» рассчитывали лишь на короткое, не лишенное приятности пребывание в Лондоне, пока на другом берегу Ла-Манша не улягутся страсти и можно будет спокойно вернуться в родные пенаты. Еще в начале лета они возлагали большие надежды на то, что герцог Брауншвейгский и прусская армия в августе войдут в Париж, а король будет восстановлен на троне. Увы! После победы неопытной республиканской армии над пруссаками при Вальми на скорое возвращение рассчитывать не приходилось, да и возвращаться-то было некуда – имущество многих эмигрантов подверглось конфискации, и не имевшие привычки задумываться о будущем дворяне остались буквально без гроша. Наиболее трезвомыслящие уже пополнили ряды учителей танцев и музыки, женщины переквалифицировались в горничные и модистки. Все это обнищавшее, изголодавшееся общество некогда блестящих аристократов хлынуло на ужины и карточные вечера в доме графини Дюбарри. Правда, играли теперь уже по маленькой, но основной целью присутствовавших было как следует набить пустой желудок за обильным столом и обменяться последними новостями и слухами. Самым притягательным свойством этого островка в недружелюбном промозглом Лондоне стала его совершенно невероятная атмосфера: воскресший дух версальского двора времен Людовика ХV, когда все казалось таким безоблачным и незыблемым. Парадоксальным образом, отблеск скандальной славы простолюдинки, возвысившейся до положения всесильной фаворитки, теперь как ничто другое пробуждал щемящее чувство ностальгии самых родовитых аристократов по безвозвратно ушедшим временам.
Графиня в своих траурных одеяниях вызывала большое сочувствие и как косвенная жертва революции, и как женщина, чья доброта и преданность монархии не знали границ. Ее парижские банкиры Вандениверы перевели ей под обеспечение хранившихся в банке бриллиантов огромные суммы. В конце 1792 года она получила двести тысяч ливров, которые передала кардиналу де Ларошфуко на покупку провизии для тысяч голодавших священников, бежавших в Англию. Вторая сумма в том же объеме была оформлена как заем герцогу Луи-Антуану де Роган-Шабо под залог его недвижимости в Бретани. Огромная сумма этого займа и тот факт, что герцог вскоре принял участие в мятеже роялистов в Вандее, позднее послужил основанием для обвинения судом графини в контрреволюционной деятельности.
Сохранился любопытный документ, который ранее был совершенно нетипичен для легкомысленной графини: запись понесенных ею расходов в Лондоне за два месяца, сделанная ее собственной рукой.
«1792 – Расходы с ноября
Выдано мадам Каз 130 гиней
Карета 66 -
Вино 2,5 -
Мельяку 46 -
Фрондевилю 12 -
Круза 42 -
Субизу 46 -
Полине 46 -
Матрас, одеяла 6 – »
и так далее.
Мельяк, Фрондевиль, Круза, Субиз (граф де Роган-Субиз, с семьей которого Жанна была связана), Полина (дочь де Бриссака) – все это эмигранты, которым, как мы видим, она оказывала помощь и наличными деньгами.
Невзирая на все свои заботы, графиня не упускала случая лишний раз появиться в английском высшем обществе, не утратившем интереса к ней. Герцог Куинсберри, знакомый с ней еще со времен вечеров в салоне Жана-Батиста Дюбарри на улице Жюсьен, зашел в своих симпатиях настолько далеко, что устроил ей прием в Виндзорском замке у короля Георга III. Мадам Дюбарри также была принята премьер-министром Уильямом Питтом. Графиня весьма регулярно бывала на ужинах у миссис Мэри-Энн Фицгерберт, которую обычно называют любовницей наследника престола, будущего Георга IV, на самом же деле она была его морганатической супругой.
История этой женщины весьма любопытна. Мария-Энн родилась в 1756 году в небогатом многочисленном семействе Смайт католического вероисповедания; в возрасте шести лет девочка была отдана на обучение в католический монастырь во Франции. По окончании этого заведения хорошенькая и безупречного воспитания барышня, но бесприданница, в канун своей двадцатой весны сочеталась браком с чрезвычайно состоятельным мистером Уэлдом, на 16 лет старше ее, и, таким образом, вроде бы, обеспечила себе надежное будущее. Увы! Не прошло и трех месяцев со дня свадьбы, как муж разбился насмерть, упав с лошади, и как оказалось, не успев упомянуть новобрачную в завещании. Все состояние отошло к племяннику. Три года Мэри-Энн перебивалась буквально с хлеба на воду, поскольку ни родная семья, ни новые родственники и палец о палец не ударили, чтобы оказать бедняжке финансовую помощь. Через три года ей все-таки удалось вторично выйти замуж за богатого землевладельца Фицгерберта, на 10 лет старше молодой вдовы. Как будто по велению какого-то зловещего рока семейная жизнь и по сей раз продлилась недолго: родившийся ребенок умер, а в 1781 году за ним последовал и его отец, благодарение Богу, успевший завещать Марии-Энн дом в престижном лондонском районе Мейфэр и тысячу фунтов годового дохода. Она оказалось свободна и независима – завидное положение для женщины восемнадцатого века! Миссис Фицгерберт была красива, умна и вскоре стала предметом пылкого увлечения принца Уэльского, известного денди и гуляки. Георг буквально преследовал молодую женщину, умоляя ее уступить его домогательствам, но добродетельная католичка, которая к тому же была на 6 лет старше принца, проявила невиданную стойкость – она была согласна лишь на союз, освященный благословением церкви. По всем английским законам того времени наследный принц-протестант не мог жениться на женщине незнатного происхождения, к тому же еще и иного вероисповедания, он никогда не получил бы на то согласия Государственного совета и родителей. Дело кончилось тайным браком, причем обряд был совершен в доме невесты в обстановке чрезвычайной секретности. Сама же связь принца с миссис Фицгерберт вскоре стала всеобщим достоянием.
