Передышка длилась ровно столько, сколько понадобилось для составления полной описи и ее заверения. Мадам Дюбарри связали руки за спиной и вместе с Вандениверами усадили на телегу палача.
Казнь
Была половина пятого, когда телега покатилась по пустынным темным улицам Парижа. Зимний холод пронизывал до костей. Когда мадам Дюбарри осознала, что раскрытие тайников было бесполезным проявлением трусости, ее покинули последние силы. Привыкшая к роскоши и беззаботности женщина очутилась лицом к лицу с безжалостным карающим мечом правосудия. Она лежала на скамейке в полубессознательном состоянии, и попытки троих Вандениверов подбодрить ее оказались тщетными.
«Рожденная среди бедняков, но забывшая и предавшая их, некогда могущественная фаворитка, умирая, потеряла всю свою надменность. Жалкая и обезумевшая от предсмертного страха, она, своим ревом, однако, не пробудила ни в ком сожаления – так велико было презрение к ней народа».
Когда телега подъехала к месту казни, подручному палача пришлось тащить мадам Дюбарри на эшафот, ибо у нее подкосились ноги. Ей приписывают срывавшиеся с губ слова, превратившиеся во французском языке в крылатое выражение: «Еще минуточку, господин палач, еще минуточку!» Современники уверяют, что ее крики впервые пробудили сочувствие в толпе, привыкшей к надменности поднимавшихся на эшафот аристократов, которые обливали молчаливым презрением собравшуюся на площади падкую до кровавых зрелищ чернь. Когда нож неудачно застрял в ее располневшей шее, женщина испустила дикий вопль, напоминавший крик убиваемого зверя.
Голова бывшей фаворитки упала в корзину. Палач громко прокричал: «Да здравствует революция!» Далее изувеченное тело Жанны Дюбарри вместе с отсеченной головой увезли на тачке и сбросили в общий ров на кладбище Ла-Мадлен, куда почти два месяца назад швырнули останки королевы Марии-Антуанетты. Две соперницы, некогда имевшие репутацию самых красивых и элегантных женщин королевства, обрели свой последний приют в одной могиле.
Через несколько дней были казнены шевалье д’Эскур и управляющий Жанны Дени Морен. Грив позднее хвалился, что отправил на гильотину семнадцать человек.
Но в череде подобных событий времен террора казнь мадам Дюбарри выглядела отнюдь не рядовым событием.
Уже 9 декабря, на другой день после казни, лондонское издание «Джентльменс Мэгэзин» посвятило ей статью под рубрикой «Некрологи на важных особ». Рассказ о ее последнем дне был изложен с большой точностью и без малейшей тени недоброжелательства. Оперативностью лондонских тружеников пера в ту эпоху полного отсутствия телефонов, телеграфа и прочих современных средств коммуникации остается только восхищаться.
Их парижские коллеги, напротив, дали волю своему революционному злорадству и разразились высокопарными тирадами в духе того времени, как эта сделала газета «Революсьон де Пари» (№ 214):
«Революции недоставало казни сей женщины. Пока ее оставляли в живых, можно ли было восхвалять себя за то, что сии нравы возрождались во Франции? Можно ли было оставлять безнаказанной проститутку предпоследнего из наших тиранов, бросившую в заключение и оставившую гнить там столько честных граждан за обладание мужеством открыто говорить, что Дюбарри была публичной девкой и что Людовику ХV достались объедки тех постыдных мест, завсегдатаем которых она была до того, как попала в руки сего султана? Именно к сей женщине, одно лишь имя которой заставляет граждан покрываться краской стыда, усердно устремлялись высшая знать, высшие священнослужители, высшее чиновничество, дабы быть причисленными к ее двору и путем низостей и бесчестных поступков заслужить ее улыбку…
Чего уж там говорить о нравственности Людовика ХV, который вначале делал вид приверженца поведения строгих правил и вменял его в обязанность простодушным людям! Первым актом справедливости, который должен был бы осуществить Людовик ХVI по восшествии на трон, был бы приказ о начале процесса против Дюбарри. Ничего подобного: муж Антуанетты, проявляя уважение к гнусной подружке распутства своего пращура, сохранил ее доходы, ее сокровища, ее дворец в Лувесьене и позволил ей наслаждаться в мире и спокойствии, даже с некоторым уважением, постыдными плодами своего публичного распутства. Пока сия женщина, само имя которой вызывает у нас отвращение, лелеяла надежду купить себе жизнь, возвратив свое имущество народу, она довольно устойчиво сохраняла свое самообладание; но, когда ей зачитали приговор, мужество покинуло ее… На своем последнем пути она не возбуждала и тени чувства жалости; более того, ее физиономия выглядела отталкивающей; ее лицо все еще несло на себе печать порока. Сближение Антуанетты и Дюбарри, которых отвезли в одной и той же тележке, было осознано всеми и доказало, что царство равенства и справедливости, в конце концов, сменило уродства тирании».
В издании «Карающий меч» выражаются подобные же чувства, хотя и более умеренно:
«Народ, всегда исполненный чувства справедливости, всегда беспристрастный в своих суждениях, свидетель, убежденный во всех преступлениях сей омерзительной куртизанки, ничуть не был удивлен малодушием, сопровождавшим последние моменты ее жизни. Она умерла так же, как и жила, и не смогла, как и многие негодяи такого рода, найти в себе силу скрыть свое раскаяние под лживым покровом умения владеть собой».
Появились на свет также несколько брошюрок, пытавшихся равным образом очернить одновременно как мадам Дюбарри, так и Марию-Антуанетту. Выглядит странным, что отношение современников-эмигрантов и впоследствии французов в целом к мадам Дюбарри долгое время носило высокомерно презрительный оттенок. Можно сказать, проявилось вечное пренебрежительное отношение к женщине низкого происхождения, волей судьбы вознесенной в придворные круги общества и не сумевшей подняться на высоту, достойную этого положения. Прочие жертвы гильотины, начиная с королевской четы, поднимались на эшафот с таким видом, будто твердили про себя слова Эро де Сешеля
[76]: «Покажем им, что мы умеем умирать!» Разве думала о грозящей ей смерти мадам Дюбарри, сидя у постели короля, покрытого черными язвами? Посещали ли ее мысли о неминуемом тяжком возмездии за ее отважные поступки, когда она укрывала в своем доме священников и раненых офицеров? Был ли ее последний крик воплем отчаяния бесхитростного и доброго существа, неправедно осужденного на казнь тем народом, дочерью которого она являлась?
Естественно, писательница Галина Серебрякова в своей работе исходила из идеологических установок недавней революции в России, активной участницей которой была и она, щеголявшая неотъемлемыми атрибутами воинствующего большевика – кожаной курткой и наганом. Оказавшись в 1928 году в Париже, она в своих архивных изысканиях о мадам Дюбарри не стала углубляться далее наиболее доступных образцов цветистой обличительной революционной риторики того времени. Ныне смешным кажется то, что постоянное порицание в них низкого происхождения Жанны основано, собственно говоря, на потоке грязных и низкопробных выпадов аристократов против куртизанки в бульварных памфлетах, оплаченных герцогом де Шуазёлем.
